Королевский аркан - Елена Ивановна Михалкова

ушло не меньше пяти минут – пяти минут возни, пыхтения, ее отчаянного мычания и попыток отбиться. Бурова была неповоротлива, но очень сильна, и от отчаяния или ярости сопротивлялась так, что Никита весь изматерился. Она лягнула его в лодыжку и сбросила Айнур, пытавшуюся сесть ей на ноги.

– Я ж тебя порежу, дура! – рявкнул Маевский.

Стоя над ней с ножницами, он пытался извернуться, чтобы разрезать лямку рюкзака. Бурова извивалась, как червяк на крючке. Ножницы пару раз прихватили ее кожу вместе с футболкой. Никита просто отстегнул бы ремень, но чертов рюкзак на стропе не имел ни пряжек, ни застежек. А снять его через голову было невозможно, потому что руки у Буровой оставались связанными за спиной, и ни он, ни Айнур не горели желанием ее освобождать.

Чем больше сопротивлялась Бурова, тем яснее Маевский понимал, что открыть рюкзак необходимо. Если бы не присутствие Айнур, он огрел бы эту стерву чем-нибудь тяжелым. Человеческого в ней было очень мало, а женского – и того меньше. Даже Пономарев вызывал в нем меньшее отвращение.

Он навалился на нее, просунул лезвие под плотно прилегающей к телу лямкой и с силой свел пальцы. Они возились, как бойцы в грязи. Матрас давно уполз в сторону, словно пытаясь избежать этой нелепой потасовки.

Наконец Маевский даже не перерезал, а пережевал ножницами стропу. Рванул рюкзак и быстро отскочил. У него было ощущение, что он сумел вырвать кусок сырого мяса из пасти льва.

Бурова тяжело перевалилась на спину и попыталась встать. Он толкнул ее на матрас и протянул рюкзак Айнур.

– Посмотри!

Девушка извлекла из рюкзака предмет, который Никите показался на первый взгляд мягким чехлом для термоса.

Это и был чехол. Черный, на молнии. Раскрыв его, Айнур издала невнятное восклицание.

– Что там? – нервно спросил Маевский.

Бурова поднялась на колени. От нее исходила физически ощутимая волна ненависти, так что он вытащил «Осу» и нацелил в нее. Казалось, еще одно небольшое усилие – и она сможет расплющить их, сдвинув стены. Глаза у нее выкатились, лицо побагровело, и нелепый свисающий изо рта чулок делал всю картину не смешной, а еще более жуткой.

– Ну ее нахрен, давай выйдем отсюда, снаружи посмотрим! – не выдержал Никита.

– Это матрешка, – странным голосом сказала Айнур.

Он обернулся.

Девушка держала в руках большую матрешку высотой сантиметров в тридцать. Традиционная деревянная кукла, он даже роспись эту узнал – семеновская, им рассказывала о ней учительница рисования в школе и приносила образцы. Три пышных красно-розовых цветка на переднике, желтый платочек, узел с хвостиками. Щеки румяные. Если бы не размеры, это была бы самая обычная матрешка.

Бурова на корточках побежала к ним, страшная, как гигантский таракан. Никита пнул ее в плечо, и она повалилась набок.

– Это, мать ее, матрешка? – Ответ был очевиден, но Айнур кивнула. – А внутри что?

Никто не таскает с собой игрушек просто так.

Айнур разломила первую куклу и вытащила из нее вторую. Из второй – третью. Очень большие матрешки, но всего лишь матрешки.

– Да кокаин там, – сказал Никита, которому очень захотелось, чтобы внутри на самом деле был кокаин, потому что это было бы очень глупо, но вполне естественно. – Она долбаная наркоманка. Видишь, как бесится без дозы?

Половинки матрешек стояли вокруг Айнур на полу и безмятежно улыбались. Вдоль стены сидели вповалку грязные игрушки, пуча искристые глазки. От фантасмагоричности этой картины на Маевского напал нехороший смех, который он задавил усилием воли.

Айнур раскрыла третью и вытащила, к изумлению Никиты, термос. Металлический, не совсем стандартной формы: с небольшим расширением кверху.

– Ты реально с собой горячее молоко, что ли, носишь? – спросил он Бурову. – Айнур, поосторожнее с этой дрянью. Мало ли, вдруг там змея. Или мясо человеческое. С нее станется. Давай лучше я открою.

Айнур покачала головой, открутила крышку и подошла ближе к лампе. Слегка потрясла содержимое термоса. А затем перевела взгляд на Бурову, расширив глаза.

– Да что там такое?! – Маевский сунул ей свою «Осу» и выхватил термос.

Внутри был серый порошок, заполнявший термос на три четверти.

– Только не трогай, – быстро сказала Айнур.

Никита отдернул руку: его первым побуждением и в самом деле было потереть между пальцами содержимое контейнера.

– Это, мать вашу, что за хрень?

Подвал содрогнулся от низкого звука. Маевский не сразу понял, что это такое.

Бурова ухитрилась наконец выплюнуть кляп. Изо рта у нее вырвался мучительный душераздирающий вой. В первую секунду Никита решил, что таким образом она пытается их загипнотизировать. Но Бурова продолжала выть, всем телом подавшись к термосу, не спуская с него глаз, и он догадался, что она сошла с ума.

– Перестань, – сказала Айнур, но Бурова продолжала выть, и она крикнула: – Прекрати! Мы ничего с ним не сделаем!

Вой оборвался. Наступившая тишина ударила Маевского по ушам.

– В каком смысле – с ним? – спросил он. – С кем это – с ним?

Айнур бросила взгляд на термос и снова на Бурову.

– Айнур?!

– Я думаю, это человек.

* * *

Его звали Паша. Пашенька, Павлуша. Павел Буров. Отчество ему не требовалось, потому что отец его ничего не значил, и даже положенной благодарности к нему Марина не испытывала. Хотя, как тот считал, стоило бы. Марина, в отличие от других женщин, была тусклая, серая, злая. Так он позже ей сказал, и когда Марина спросила, зачем же он тогда с ней связался, тот ответил с простодушным удивлением: «Бабу хотелось. Не к проституткам же мне идти. Я, извини, человек порядочный».

Услышав про порядочного человека, Марина вдруг представила, как откусывает ему голову. Хап – и нету. Хрустит ею, точно кочерыжкой, пока его тощее тельце конвульсивно дергается на полу.

Порядочный человек, видимо, что-то такое углядел в ее глазах, потому что вдруг замолчал и как-то мгновенно растворился. Исчез. И из ее квартиры, и вообще. Марина даже не могла вспомнить, откуда он, собственно, взялся.

Да и пес бы с ним. Главное – она заполучила свое. Мальчик зрел у нее в животе. Ее ягодка, вишенка, котик. Врач поставил срок в конце сентября. «И роди богатыря мне к исходу сентября», – так он сказал и засмеялся густым здоровым смехом человека, которого всю жизнь любили. И мама, и папа, и жена, и обе любовницы.

Марина тоже засмеялась. Но у нее смех вышел другой. Слабый, глуховатый. Как предсмертное уханье издыхающей совы.

По тому, как люди смеются, она безошибочно могла определить, любили их или нет. Это не сложнее, чем отличить хромую собаку от здоровой.

Ее собственный смех всегда ее выдавал. И