Пока есть просекко, есть надежда - Фульвио Эрвас

Вы помните, граф, когда, трудясь на виноградниках, мы становились рядом за шпалерами помочиться, потому что вместе это делать весело. Мы разговаривали о хорошей земле и качественном вине. Вам нравились красные вина, но в этих краях хорошо получается просекко, и вы говорили: я его делаю как можно лучше, чтобы чувствовалось, сколько любви я в это вкладываю. Ведь наблюдение за тем, как зреет гроздь винограда, которая потом превращается в вино, раскрывает перед тобой горизонты и прибавляет вкуса жизни. Поэтому, как вы говорили, виноделие не имеет никакого отношения к философии, это прежде всего работа. И философам тоже нужно хорошее вино, чтобы меньше слышать шум настоящего и замедлять хаотичное движение бесполезных мыслей.

Все то, что я знаю о виноградниках, я узнал от вас, вы это помните? Осенняя обрезка, когда листья уже пожелтели, и весенняя, до того, как земля начинает пахнуть жизнью. Обрезка лозы помогает уяснить суть вещей, направить взгляд в будущее. Ты должен знать каждую из своих лоз. Понять, как они потрудились в этом году и подготовить их к работе в следующем. Представляя себе, как каждая из них прорастет, ощущая слабый аромат цветка и уже предвидя, как некое божество, золотистые гроздья, которых не слишком мало, но и не слишком много. Именно столько, сколько нужно для качества.

Вы это помните? Не эксплуатировать лозу, ей должно быть легко крепиться корнями к нашей земле. Лозу нельзя слишком перегружать, иначе она произведет какой-то уксус, вино для кухни. А это должно быть вино для священнодействий. Когда наконец заканчивается обрезка винограда, кажется, будто поднялся туман: виноградник сразу уменьшается в размерах. Это как заряженный лук, готовый пустить стрелу вдаль. В ожидании чуда корни проникают глубоко в почву, свет гаснет раньше, очертания голых холмов становятся темнее, все возвращается в землю и отдыхает.

Обрезанные ветви горели в кострах, и мы завороженно смотрели на голубоватый огонь, который выходил из того особого дерева. Огонь с парами спирта, остроумный огонь, который наполнял нас весельем. Он оставлял после себя красивый белый пепел, который оказывался опять в земле, чтобы весной возродиться к жизни.

Вы лично принимали участие в обрезке ваших лоз. Такой важный господин, в резиновых сапогах и с ножницами в руках, вы работали наравне со всеми. Я всегда думал: наверное, это происходило благодаря особой нежности, с которой вы дотрагивались до лозы, когда видели шрамы прошедших лет. Возможно, в тот момент вы размышляли об их силе и способности всегда идти вперед, несмотря на наши действия, наши ошибки, невнимание и неумелость. Вы это помните, граф? В конце дня мы садились в глубине виноградных рядов, выпивали вместе по стаканчику, чтобы закончить бутылку. После дня работы мы были немного пьяные от усталости, руке было нелегко держать стакан после ножниц и завязывания узлов. И вы каждый год мне говорили одно и то же: что жизнь прекрасна, как веточка, как гибкий ивовый прутик; она есть сама по себе, податливая и быстротечная.

А один раз вы даже заявили, что миром должны управлять юродивые, но только, к сожалению, их недостаточно. Поэтому нужно поставить у руля тех, кто занимается обрезкой лоз. Потому что только они знают прошлое, создают настоящее и в состоянии предвидеть будущее. Еще вы мне задали вопрос: «Исаако, какое будущее мы оставили двоюродному брату Леонида? Или кто-то специально задался целью и производит обрезку людей, отсекая будущее в двенадцать лет? Я всегда думал, что он придет на мои похороны, а не наоборот. Это несправедливо!»

Сопровождать вас той ночью на кладбище было очень тяжело. Не знаю, сделал бы я это еще раз для кого-нибудь другого? Вы помните, граф? И не потому, что матузалем был таким тяжелым. Я ловко нес его на плече, словно мешок с картошкой. И отсечь горлышко бутылки шпагой тоже не представляло труда: во мне накопилось столько ярости, что я бы с легкостью перерубил и корабельный якорь. Перед этим, граф, вы мне сказали: «Спокойно, Исаако, надень перчатки, нужно быть осторожными, лучше не оставлять твоих отпечатков пальцев. И потом вы аплодировали шампанскому, которое извергалось из бутылки, как вулкан. В тот момент я посмотрел на вас и, странное дело, сразу успокоился. Это была ваша жизнь, и вы распоряжались ею, как того желали. Как это было всегда.

Граф Дезидерио Анчилотто налил мне бокал вина. Я выпил. Потом, без объятий и прощаний, вы мне сказали просто: «Спасибо, Исаако». И я понял, что наше время – мое, которое струилось рядом с вашим, – наше время истекло. Я подумал, что так оно и должно быть: жизнь соткана из переплетающихся нитей. Некоторые нити обрываются, другие добавляются. Если бы я мог, я бы разгромил все вокруг моей палкой, но я сбежал оттуда, унося с собой мой бокал и оставив перчатки. Надеюсь, они не доставили никаких проблем. Я услышал за спиной последние слова графа: «Не забудь о том, что ты мне пообещал: помолиться за этого подонка Спеджорина и потом выпить за упокой моей души бутылку вина, которую я тебе подарил. Ту, с надписью „Ad maiora“[35]».

Ad maiora, граф!

2 сентября. Среда

Братство просекко просьбу о встрече с Селиндой Салватьеррой восприняло без энтузиазма. Инспектор Стуки, как и обещал, позвонил главным лицам Братства, но взамен получил только неясные и ни к чему не обязывающие заверения. Конечно, как наследница досточтимого графа Анчилотто, синьора Салватьерра имела бы значительный вес в мире производителей просекко и могла бы внести свой вклад в процветание Братства. Но ведь она появилась ниоткуда, в обход всех традиций, и вела себя довольно провокационно, чем очень всех возмутила. Старейшины Братства полагали, что за идеей привезти для работы на виноградниках сотню женщин – сборщиц кофе последуют другие, не менее странные, и опасались дальнейших просьб синьоры и даже шантажа с ее стороны. Другими словами, вековое величественное спокойствие виноградных холмов «просекко» будет навсегда разрушено.

Видя такое к себе отношение, Селинда Салватьерра подговорила Исаака Питуссо завести мотор старого бульдозера, приютившегося в одном из гаражей ее новых владений. Питуссо с трудом оживил старого динозавра, который, извергая клубы разноцветного дыма, с ужасным лязгом начал поднимать и опускать ковш. Затем, будто подчиняясь приказам свыше, железный зверь двинулся вдоль рядов винограда. Никто и глазом не успел моргнуть, как ковш бульдозера сровнял с землей около дюжины лоз. Поднявшаяся туча пыли смешалась с дымом от двигателя. У