В клешнях черного краба - Эдуард Юрьевич Власов

не могу, когда мою судьбу начинают решать другие люди. Не чужие, просто другие, посторонние. Осима, впрочем, все-таки чужой, но Ганин свой, это точно. Особенно после сегодняшнего. И тем не менее нянькой он мне не был и не будет.

– Я в гостиницу не поеду. Поедем вместе в управление. Я буду ждать результатов анализов Сиракуры.

– У тебя зеркала нет, парень? – обратился вдруг Ганин к недорослю за прилавком.

– В туалете есть, – вяло махнул рукой мальчишка куда-то внутрь своей конторы.

– Зачем тебе зеркало, Ганин?

– Не мне, а тебе. Хочу, чтобы ты на себя полюбовался, а потом уже решил, ехать тебе в полицию и чего-то там ждать или же завалиться на койку в отеле и хотя бы ненадолго вспомнить, что у тебя в Саппоро семья.

– Что, все так плохо, да?

Ганин вновь критически посмотрел на меня и кивнул. Осима энергичным кивком поддержал ганинскую оценку моего внешнего вида. Я грозно посмотрел на мальчишку, он съежился еще больше, опять задрожал, как полчаса назад, и снова потерял дар речи. Итог нашего выездного семинара подвел строгий Осима:

– Минамото-сан, сейчас покажитесь нашему врачу и, если не потребуется ехать в поликлинику, езжайте в гостиницу. А завтра в восемь я пришлю за вами Сато, и мы проведем у меня совещание по итогам сегодняшнего дня. Хорошо? Ночью все равно от вас… – он замялся, – со мной, то есть… ну от нас с вами толку не будет, а патрульные мои дело знают. Город закрыт, беспокоиться нечего.

Упрямства мне не занимать, но и рациональности тоже. Я прекрасно осознавал, что, как только приеду в управление, тут же отключусь на казенном диване, а это будет куда унизительнее, чем прямое ретирование в гостиницу. В конце концов, ночь в поезде я практически не спал, целый день мотался по этому поганому Немуро, да под конец еще малость размялся с не самыми слабыми спарринг-партнерами. Хотелось не столько поспать, сколько просто принять горизонтальное положение. Когда голова раскалывается одновременно от усталости изнутри и от боли снаружи, о погонях и допросах думается как-то меньше.

В своем обустроенном под походную лабораторию-амбулаторию микроавтобусе полицейский врач придирчиво осмотрел мою бедную голову, обрадовал меня тем, что кожа не рассечена и швы не требуются. Стало быть, брить шевелюру не надо, а то Дзюнко умерла бы от страха или от смеха, когда я вернулся бы в Саппоро (а когда я, к слову, вернусь?). Потом жандармский эскулап долго заставлял меня приседать и наклоняться, проверяя на предмет сотрясения мозга, но ни тошноты, ни головокружения, как бы ему ни хотелось, я не испытал, только местами тупая, а местами острая боль напоминала о том, из чего мы все на самом деле изготовлены и какая нам всем цена.

В конце концов после ряда умных научных экспериментов я был сдан в руки с насмешкой наблюдавшему за затянувшейся экзекуцией Ганину. Он осторожно провел меня сквозь копошащийся муравейник осимовских подручных, колдовавших над тем, что у нас принято называть местом преступления (чьего, кстати, преступления? Ганинского?), и посадил все в тот же «Опель».

Дорогу до гостиницы я помню смутно, ибо не самые плавные виражи по пустынным улочкам вечернего Немуро мое самочувствие не улучшили. Ганин проводил меня до самого номера, риторически поинтересовался, не требуется ли мне какая помощь, и простился до завтра. Я буркнул ему что-то типа «спасибо» и захлопнул дверь изнутри.

Широкая свежезастеленная постель не то что манила, а буквально засасывала мою одряхлевшую в одно мгновение плоть, но я вспомнил давешний «камыш» и заколебался. Пока я совсем не одурел и не превратился окончательно в безмозглую груду перетруженных мышц и перебитых костей, я должен был решить для себя один чрезвычайно важный вопрос: мыться или не мыться. Ганин смеется и говорит, что у меня чистоплотность давно уже переросла в чистоплюйство. Я не очень понимаю эту его хохму, но знаю наверняка, что этот шутник летом в жару сам с довольной физиономией залезает в душ не менее двух раз в день. Так что кто бы говорил! Я стоял, покачиваясь, около кровати и тупо разглядывал себя в широкое зеркало, пытаясь ответить телу на мучивший его вопрос. Безусловно, серьезное основание для отрицательного ответа у меня было – я сегодня уже ходил в баню, где тот же Ганин мылил мне спину. Но, с другой стороны, после бани четыре не самых чистоплотных товарища мылили мне шею, что чистоты моей плоти не добавило.

Короче, покачавшись еще с две минуты, я все-таки тронулся в сторону ванной. Как только я, покряхтывая и постанывая, залез в душ и крутанул красный кран, я вдруг вспомнил завет полицейского доктора ни под каким видом не парить голову и не поливать ее горячей водой. Гематома требует исключительно холода, иначе можно на всю жизнь остаться с багровым пятном на башке, а я в президенты бывшего СССР не собираюсь, и, стало быть, багрово-лиловое пятно мне на темечке ни к чему. Я поймал себя на мысли о том, что, если бы я вспомнил про приказ врача до того, как перенес левую ногу через бортик ванны, я бы поставил ее обратно на шершавый пол и пополз спать. Я же вспомнил об этом уже после того, как обе мои не очень послушные в данный момент ноги встали на теплый пластик гостиничной ванны персикового цвета. Отступать было и поздно, и особо некуда, так что рука – левая или правая, я уже сообразить не мог, но точно моя – самопроизвольно, без участия моего серого вещества, закрутила красный кран обратно и медленно, подрагивая и подергиваясь, потянулась к синему. Струя ледяной воды обрушилась водопадом на мою нездоровую голову и вызвала двойной эффект. Боль вдруг значительно стихла, но зато по всему телу пошла страшная ломота.

На обратном пути из ванной к постели было не до утренней стыдливости. Сил обматывать измочаленные ногами давешних битюгов чресла толстым махровым полотенцем или влезать в гостиничную юкату не было. Я плюхнулся на прохладное атласное покрывало и по домашней привычке машинально нащупал на тумбочке пульт от телевизора. Непослушным резиновым пальчиком годовалого младенца я нажал на красную кнопочку включения. На рыскание по каналам сил также уже не осталось, пульт журавликом выпорхнул из руки, и мне пришлось довольствоваться установленным с утра третьим каналом.

Последним, что я запомнил, перед тем как вновь, во второй раз за сегодняшний вечер, впасть в бессознательное состояние, были морские кадры, сделанные отважными операторами NHK откуда-то сверху. На легких волнах мирно покачивался длинный китоподобный предмет грязно-зеленого цвета,