Последнее дело Холмса - Артуро Перес-Реверте

его, спрашиваю?

– В жизни не встречал.

– А Эдит Мендер?

– Да твою же мать!.. Ты спятил? Кем ты себя возомнил?

Я повернулся к примадонне:

– Ты бывала в Смирне?

Она смотрела на меня в растерянности:

– Никогда, Ормонд. Уверяю тебя.

Малерба медленно поднял стакан. Потом задумчиво повел вокруг себя глазами, пока не остановился на оливах в саду.

– Ты чересчур серьезно все это воспринимаешь…

– Не исключено, – согласился я.

– Черт знает что воображаешь о себе.

– Может быть.

– Хочешь, скажу, что я об этом думаю, Хоппи?

Я шевельнулся:

– Сделай милость, больше не называй меня так.

Он злорадно хохотнул:

– Тебя это раздражает?

– Да, Пьетро, – терпеливо ответил я. – Ты единственный человек на свете – а я, видит Бог, кое-каких людей знавал, – который меня раздражает.

– И сильно?

– Порядочно, если начистоту. Тебе бы понравилось, если бы я звал тебя Педрито или Пупсик? Или «трастеверский шакал», как зовут тебя за глаза американские продюсеры?

Нахат Фарджалла расхохоталась, заработав злобный взгляд Малербы.

– Да вряд ли, – сказал он.

– Ну и вот.

Он сузил свои татарские глазки, почесал бровь:

– Так хочешь знать, что я обо всем этом думаю, или тебе неинтересно?

– Выкладывай, – подбодрил я его.

– Убийца, если он и есть, не может быть в отеле. Я поразмышлял над этим и понял, что ни Клеммеры, ни вы двое, ни мадам Ауслендер, ни ее персонал не вписываются в этот образ.

– Образ, говоришь.

– Говорю.

– И что же это за образ?

– Мне почем знать? Тот, кто способен завалить двоих.

– Если ни один из вышеперечисленных, то кто же тогда?

– Третий человек.

Я невольно заморгал:

– Что?

– Да-да, ну помнишь, как в кино с этим придурком Уэллсом. Там еще этот… как его? Гарри Лайм[72]. Тот, кого мы не видим. Некто, прячущийся на острове.

Я задумался. Сказать по правде, я уже обдумывал этот вариант и добавил его в число прочих. И даже обсудил его с Фокса. Вот теперь он всплыл снова.

– Не думаю, что… – начал я, выигрывая время.

– А я вот думаю, – оборвал меня Малерба. – Более того, я в этом убежден. Никого из нас, постояльцев этого отеля, я в роли убийцы не представляю.

– Что ты предлагаешь?

– Это маленький островок, но здесь есть развалины храма и венецианского форта, есть оливковые и сосновые рощи. Но главное, конечно, форт. Уверен, что там есть какая-нибудь пещера или подземная галерея, где он прячется.

– Кто?

– Убийца, ясное дело! Кто бы он ни был.

– А по ночам выходит убивать, да?

– Именно так.

– Как вампир? – не сдержался я.

– Теперь ты вздумал пошутить?

Я внимательно смотрел на него. Интересно же ознакомиться с другой точкой зрения.

– А зачем ему убивать?

– Понятия не имею.

– Может, он сумасшедший… психопат, – с готовностью ввязалась Нахат Фарджалла. – Как в кино.

– Что за чушь, – сказал Малерба.

– Чушь? В «Ла Скала» была одна уборщица, которая засовывала в мыло бритвенные лезвия. И вспомните «Призрак Оперы».

Малерба, больше не обращая на нее внимания, в последний раз звякнул льдинками и поставил запотевший стакан на журнал «Эйконес» – прямо на голову миссис Кеннеди. Потом с видом сообщника предложил:

– А может, нам с тобой, пока солнце не село, сходить поглядеть на эти развалины?

– Нам? Сейчас?

– Ну да. Типа мы бесстрашные исследователи. Прогулочка в загадочный мир.

Я переставил стакан так, чтобы на обложке не осталось влажного пятна. А почему бы и нет? Чтобы исключить невозможное или хотя бы это изобразить, венецианский форт годится не хуже прочего. И я поднялся.

– Ладно. – И взглянул на часы. – До ужина обернемся.

– А мне можно с вами? – спросила Нахат.

– Конечно, – ответил Малерба. – Чем больше нас соберется, тем смешней будет.

Дива, страшно обрадовавшись, захлопала в ладоши, а потом послала мне еще один приветный взмах ресниц и пальцы с длиннейшими красными ногтями прижала при этом к вырезу своей блузы. Я же снова отметил, что и руки ее, и голос уже не так красивы и свежи, как лет пять-шесть назад, когда за три часа разлетелись билеты в Ковент-Гарден на «Медею», где она пела заглавную партию, или когда после «Ифигении в Тавриде» в «Акрополисе» овация продолжалась двадцать минут. Глядя на ее игривое оживление, я сказал себе, что в любом детективе именно она, а вовсе не Пьетро Малерба – как предполагал Фокса – была бы первой претенденткой на роль очередной жертвы. Ибо как две капли воды походила на тех неправдоподобных героинь, которых авторы вводят в повествование исключительно затем, чтобы их убили.

– Нет худа без добра, Хоппи. И знаешь почему? Потому что вся эта катавасия подкинула мне пару отличных идей. Представь: таинственная история в таком месте, где нельзя спрятаться и откуда не удерешь. К примеру, на борту яхты, стоящей на якоре… ну, скажем, у Эоловых островов. Мастрояни будет самое то, как считаешь? А в партнерши ему возьмем хорошенькую блондиночку… как ее? Монику Витти! А можно слепить из этого комедию, такую, знаешь, черную комедию. Тогда на главную роль пригласим Сорди. Что скажешь? А если Альбертоне не загорится – тогда Тоньяцци. В этом случае ставить будут Ризи или Дзампа, они справятся.

Все это произносил Малерба по дороге. Я слушал и рассеянно кивал. Мы уже добрались до тропинки, которая вела на холм и к развалинам храма и ушла вправо, прежде чем мы одолели треть пути. Здесь не чувствовалось ни малейшего дуновения. За листвой кипарисов и олив, уже припорошенных пеплом заката, виднелись камни форта.

– Что же касается тебя, дружище, – продолжал итальянец, – то, знаешь, я наблюдал за тобой эти дни и окончательно понял: ты обязательно должен сыграть в этом сериале – ну, про знаменитых негодяев.

Я повернулся к нему:

– Ты ничего не принимаешь всерьез, да? Даже убийства?

Фарджалла, став на мою сторону, произнесла с упреком:

– Пьетро принимает всерьез только свой бизнес, ты разве не знаешь?

Продюсер издал некое ворчание:

– Эй, полегче там! Преступление – штука серьезная, без дураков. И мне жалко этих бедолаг – и ее, и его. Но я не могу оценить это изнутри и соотнести с собой… Вы оба понимаете, что я говорю?

– А ты, Нахат? – обратился я к примадонне. – Тоже считаешь себя только зрительницей?

Последовал прочувствованный театральный вздох.

– Я в растерянности… Все это кажется нереальным. Я словно бы среди декораций на сцене, где возникают ситуации и ходят герои.

Малерба издевательски захохотал:

– Ты могла бы спеть «Vissi d’arte, vissi d’amore»[73], чтобы немного оживить пейзаж.

– Как ты груб, Пьетро! – порозовев, отвечала она. – И циничен. И шутка твоя совершенно не смешна.

Малерба, не обращая на нее внимания, обернулся ко мне.

– В любом случае, – он наставительно воздел палец, – я бы на твоем месте плотно занялся метрдотелем.

Этот совет удивил меня. Меж тем мы оставили позади деревья и двигались к развалинам форта, поросшим кустарником. За парапетом виднелось море, а позади и в отдалении – горы Албании, еще освещенные солнцем. Все это напоминало кадр цветного широкоформатного фильма.

– А почему Жераром? – спросил я.

– Да сам не знаю почему. Манеры у него, как у предателя из фильма. Он тебе не напоминает Клода Рейнса из «Дурной славы»? Поставь его рядом с Ингрид Бергман, и увидишь.

– Я с ним уже разговаривал.

– Да ну? И что?

Я уныло качнул головой. Мы теряли время. На земле среди сорной травы стояла древняя, заржавленная пушка, и я, остановившись, подал руку Нахат, чтобы помочь ей перелезть. Дива, которая, судя по аромату, извела полфлакона «Л’эр дю Тан», не меньше, оперлась на меня несколько сильнее, чем было нужно. И вдруг, напустив на себя таинственный вид, сказала доверительно:

– Раз уж Пьетро заговорил о прислуге, значит…

– Милая, я же просил тебя, кажется, не встревать! – неожиданно окрысился на нее Малерба. – Досидим здесь, пока не стихнет, и отвалим.

– Но ведь это может быть важно, – настаивала она.

– Я два раза не повторяю!

– О чем спор? – вмешался я.

– Да так, ни о чем. Ерунда.

– А все же, Нахат?

Тем временем мы добрались до остатков крепостной стены, вдоль которой ветер бушевал уже всерьез. Низко, над самой землей, сновали чайки, пытаясь укрыться под защитой холма. У наших ног, за маленьким волнорезом, тянулся пляж, где в павильончике лежал труп Эдит Мендер. Дива прижала руки к груди и терла их так, словно от порывов ветра, раздувавшего юбку, ей стало холодно или при виде павильона ее пробрал озноб. Она, как мне показалось, о чем-то