Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов

Лебедев спросил:

– Сколько повязок нам сшили, Марина?

– Пятнадцать, на весь отряд, – уныло отозвалась она, указав на свое предплечье. И все прочие, не сговариваясь, выдвинули вперед правые руки.

Все пятнадцать присутствуют, и все повязки на месте.

– Что тут скажешь, товарищи? – произнес напоследок Лебедев. – У нас с вами два пути – подозревать друг друга или доверять друг другу. У нас каждый имеет право на то, чтобы считаться невиновным, а пока обратное не доказано – работаем. А там видно будет.

Уже в комнате, нарезая хлеб и вскрывая банку консервов, Яшка стрекотал:

– Да надо же, как это все повернулось. Подумать-то, кому мы помешали? На районе такая настала тишина.

– Тишина, – деревянным голосом повторил Пельмень.

– Мы ж в своем деле лучше ментов, – продолжал Анчутка. – Мы-то знаем, кого забрать, кого домой по-доброму проводить, нет нам резону всех грести в клетки. И в этом суть – они на нас не злятся, сами понимают, что виноваты.

– Понимают, – поддакнул Андрей, принимая протянутый кусок хлеба, на который толсто была уложена тушенка, и почему-то откладывая его в сторону.

– И главное, с чего взяли, что пистолет? Ну откуда у него пистолету-то взяться…

Яшка, замолчав на половине рулады, уставился на друга.

– Ты чего?

– Я-то ничего, – отозвался Андрюха, – я только одного понять не могу: в полдевятого ты с дежурства в уборную отлучался.

– Ты чего, с секундомером стоял, что ль? – попытался сострить Анчутка, но Пельмень продолжил, не слушая:

– Ушел с повязкой. Вернулся без нее и тотчас стушевался с глаз долой. Без четверти десять снова пошел – и вернулся уже с ней. Потом, как выяснилось, эту вот гражданку обобрали, причем грабитель был с повязкой. Как это понимать?

– Что ты толкуешь? – возмутился Анчутка. – С чего взял-то? Я, что ли, грабил?

– Да ты и на воробья не наедешь, кишка тонка у тебя. Труслив ты до вонючести, – объяснил Пельмень, и было очевидно, что он не хочет ни оскорбить, ни пошутить, а так, просто отметил этот факт как данность.

– …а вот пособить, одолжить, навроде маскировки – вполне мог.

Анчутка разорался:

– Головой ты стукнулся?! Никому я ничего не одалживал! С повязкой этой дурацкой был всю дорогу, вот, сам гляди, – и зачем-то выложил упомянутый кусок ткани на стол, как бы указывая: на́, убедись, нечего мне скрывать.

Пельмень не ответил. Видно было, что ему очень хочется сделать три вещи: махнуть на все рукой, лечь и отвернуться к стене. Что он и сделал.

Яшка все еще жрал, возился и скандалил сначала в полный голос, потом вполголоса, возмущаясь тому, что уже если друг не верит, то как жить дальше, и прочее в том же духе. Пельмень накрыл голову подушкой. Слушать вранье не хотелось, и без того было невесть как тошно.

Убедившись, что Андрюха наконец задремал, Яшка бесшумно пробрался по коридору, привычно выбрался в окно, спустился по пожарной лестнице вниз и по пустынным улицам помчался к оговоренному месту. Принялся ждать и, несмотря на то что был начеку, не заметил того, кто тихо, как зверь, прокрался за спину и ткнул дулом меж лопаток:

– Ручки.

– Хорош шутить, – сказал Яшка, но руки поднял. В них ему деньги и сунули.

– С почином. За аренду крыши.

Анчутка, пряча добычу в потайной карман, спросил:

– Как прошло? Шухер-то какой поднялся.

– С новенькими пушками – совсем другое дело, полный реализм. Вот девочка сговорчивая попалась, то есть понятливая, но непослушная. Сказал негоднице не соваться к мусорам, а она… ай-ай-ай, плохо в Москве барышень воспитывают.

– Расчет верный. Только вот Лебедева-то за что заляпал?

– Много ты понимаешь. В чем суть: чтобы сделано было на грош, а шуму – на сто рублей. Чтобы пошел кипеш по городу, слухи: командир бригадмила девок грабит по подворотням, а начальство от народа это скрывает. Уж будь спокоен, такие пули примутся отливать. И в итоге разгонят эту кодлу, и нам раздолье – и на райончике, и окрест. Да и активистам этим наука будет, неча устраивать детство и игру в казаки-разбойники. На то мусора есть – и будя. – Он хлопнул Анчутку по плечу: – Ты-то сам когда?

– Ни-ни, не могу.

– На райончике промышлять и не зову, тут ясно, что все свои. Но можно по-цыгански, подальше от дому. Не дрейфь.

Яшка начал что-то бормотать, его прервали:

– Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя! Поработаем.

– Палева боюсь.

– Чего бояться там, где тебя не знают? Не свети вывеской – и не докажут, а случись что – игрушки скинули, и если по-умному, то отмажемся.

– Ну это да…

– Мы ж шутя, дяденьки, трудное детство, недостаток воспитания и витаминов… Решайся, будешь иметь не как сейчас мелочь, а половину. А теперь геть отсюда, а то мне работать еще, другая бригада на подходе.

Поспешая обратно в общагу, Яшка, с одной стороны, откровенно трусил, с другой – в кишках порхали воробьи, а из груди рвались радостные возгласы: «Хорошо-то как! Весело! Вот это жизнь, вот это фарт. Эх ты, матушки мои!»

С деньгами в кармане он не испытывал нужды копаться в том, что хорошо, что плохо. Это все отвлеченные вопросы, а вот рублики за здорово живешь – это рублики!

10

К оговоренному времени Приходько и Маслов пробрались к обувной будке. Цукер был там, похвалил, выставляя полное ведро воды:

– Вы вовремя. Полейте-ка по-быстрому.

– Ты чего это, перед работой моешься? – спросил Витька, поливая потихоньку ему меж лопаток.

– И до, и после, – невнятно отозвался тот, окутываясь, как луна облаками, мыльной пеной – Что, в столице и так не принято? Звиняйте.

– Принято, принято, – успокоил Маслов.

Закончив процедуры, обувщик с наслаждением принялся растираться чистым полотенцем.

– У меня на родине соленой воды много, а пресная по чайной ложке перепадает. А тут лей – не хочу, вот никак не могу ни напиться, ни намыться.

Натянул тельняшку, надел кепку:

– Айда.

В электричке Цукер немедленно заснул.

Санька и Витька сидели в полном молчании – говорить не хотелось, потому вроде как было не о чем. Оба ощущали себя не в своей тарелке, у обоих не было уверенности в том, что идут на чистое дело и в награду получат именно то, что оговорено, а не заряд соли в задницу.

Однако Цукер преспокойно дрых, запрокинув голову и открыв рот, посвистывая носом, и эта картина успокаивала. Станет ли так почивать тот, кто идет на черное дело и тащит с собой еще двух – вряд ли.

Поворочались Санька и Витька, поворочались и прикорнули