Последняя Мона Лиза - Джонатан Сантлоуфер

пошел постоять среди этих глупых плакальщиков, которые оставляли ей цветы и записки. Я видел, как люди плачут. И я тоже плакал. Но не по картине.

Когда Лувр вновь открылся, там собрались тысячи людей, чтобы увидеть пустое место на стене, где когда-то висела «Мона Лиза».

Были объявлены награды. Лувр обещал 25 000 франков. Одна из газет предлагала 5000 долларов. Другая – 40 000.

У меня возникло искушение вернуть картину и самому получить награду!

Потом я прочел, что всех сотрудников Лувра допрашивают. Я знал, что в конце концов они доберутся до меня. Так оно и вышло. Пришли четверо. Инспектор по фамилии Лапэн, его толстый помощник и два жандарма. Они обыскали каждый дюйм моей квартиры. Все, кроме сундука.

Лапэн усадил меня за стол. За тот самый сундук, замаскированный под стол. И стал спрашивать, почему Тикола меня уволил.

Я рассказал ему о болезни Симоны. Как я остался дома, чтобы заботиться о ней. Как Тикола не пожалел нас. Я расплакался. И это не было притворством. Я сказал, что Лапэн может спросить любого в Лувре, хорошо ли я поработал. Кто угодно, только не Тикола. Лапэн спросил, чем я зарабатывал на жизнь после того, как меня уволили. Я сказал ему, что жил на сбережения из прежней зарплаты. Он бросил на меня подозрительный взгляд. Но как он мог доказать обратное?

Он спросил, зачем я приехал во Францию и чем занимался до этого. Он детально расспрашивал о моих обязанностях в Лувре. Особенно о моей работе с «Моной Лизой». Я принялся обстоятельно рассказывать, как готовил деревянные детали футляра. Как я резал стекло и собирал все воедино. Как я подготовил стены для креплений. Я объяснял все в мельчайших подробностях. Закончив, начинал сначала. Через какое-то время глаза инспектора начали стекленеть и опускаться. Именно так, как я и надеялся.

Я знал, что Лапэн подозревает меня. Но на меня снизошло какое-то спокойствие.

Оно улетучилось, когда он вдруг сказал мне, что на раме, оставленной на лестничной клетке, был обнаружен отпечаток пальца! Как и у каждого сотрудника Лувра, у меня брали отпечатки пальцев при приеме на работу, и я помнил об этом.

Лапэн намазал мою руку чернилами и сделал новые отпечатки.

Но удача была на моей стороне. В картотеке музея хранились отпечатки только правой руки каждого сотрудника. А на раме остался отпечаток большого пальца левой руки, и они не совпали!

Лапэн заставил меня подписать заявление о невиновности. Он положил этот документ передо мной на ту самую скатерть, которой был покрыт сундук. Я подписывал бумагу, представляя себе картину, что лежала лишь несколькими дюймами ниже.

Полиция уже собиралась уходить, когда мне в голову пришла одна идея. Я спросил у инспектора, не знает ли он поэта Гийома Аполлинера. Я сказал, что восхищаюсь этим человеком – а сам вспоминал при этом, как жестоко он отозвался о моих картинах.

Я рассказал Лапэну, что только что прочитал колонку Аполлинера в «L’Intransigeant», где тот призывал сжечь Лувр. Он конечно же пошутил, поспешно добавил я. Я не хотел, чтобы Лапэн подумал, что я пытаюсь бросить подозрение на поэта. Хотя именно этим я, конечно, и занимался. Я прибавил, что Аполлинер, возможно, продал несколько скульптур художнику Пабло Пикассо. И вполне возможно, что эти скульптуры были взяты из Лувра. Я сказал все это как бы без особой цели, между прочим.

Глаза Лапэна расширились. Он спросил, откуда у меня эта информация. Я ответил, что не хочу доставлять никому неприятностей. Дождавшись того, что Лапэн начал требовать, чтобы я выложил ему все, я рассказал, что видел эти предметы в студии Пикассо. Лапэн сразу же заторопился на выход.

Вскоре после этого я узнал, что Аполлинер и Пикассо были арестованы. Я представлял себе этого высокомерного поэта и самодовольного Маленького Испанца, потеющих на допросе в полиции, и мне было приятно. И когда я услышал, что Тикола и директор Лувра уволены, я тоже получил удовольствие.

Шли дни. А я все ждал. Ждал вестей от Вальфьерно. Ждал начала следующей части плана.

36

Об этих событиях – аресте Пикассо и унижении Аполлинера – мне было известно. Я читал пространные описания того, как художник и поэт были задержаны, раздеты догола, неделю подвергались допросам, а потом преданы суду. Теперь я знал, что это была месть Винченцо.

Прервавшись на несколько секунд, я задумался о том, что уже узнал и что еще надеялся узнать из дневника. Украдкой бросив взгляд на его страницы, затем на Кьяру и Беатрис, я почувствовал, как пальцы едва ли не буквально зачесались, хотя я понимал, что шансов у меня нет. Тогда, может быть, попытаться пронести мобильник и сфотографировать оставшиеся страницы? Но куда его спрятать и как я смогу незаметно делать снимки?

Я взглянул на дальний конец стола, на тот стул, который привык считать местом Александры: оно пустовало. Я еще раз вспомнил последний вечер – как мы подшучивали друг над другом, ее улыбку, запах ее духов, манеру держаться, словно у танцовщицы – и неожиданное исчезновение из ресторана, похожее на бегство. Мне ее не хватало, но я не мог понять ее поведения. Может, это и к лучшему, что ее сейчас здесь нет, подумал я. Не нужны мне эти игры, они только отвлекают… Но я лгал себе. Я скучал по Александре и знал, что подпишусь на новые игры, если только представится такая возможность.

Задумавшись, я написал ее имя в своем блокноте и обвел его кружочком. Господи, что за подростковые страдания! Хорошо хоть не сердечком обвел! Я зачеркнул ее имя и вновь задумался: все-таки, почему она так внезапно ушла? Неужели настолько хорошо видела, что со мной творится, несмотря на все мое напускное спокойствие? А вдруг она больше уже не появится в библиотеке? Что, если я никогда ее больше не увижу?

Тут я вздохнул так громко, что двое ученых по другую сторону стола подняли на меня глаза. Я виновато улыбнулся и пожал плечами. Это было уже смешно. Позволив случайной знакомой так завладеть моими мыслями, я поставил себя в смешное положение. Но не сам ли я раньше этим занимался – ухаживал за женщинами, завлекал их, играл с ними, а затем, когда они попадались на удочку, исчезал? Может быть, это какая-то кармическая расплата? Я еще раз вздохнул. Близилось время закрытия библиотеки, к тому же я устал. Закрыв ноутбук, я сунул его в рюкзак вместе с карандашами и блокнотами.

Я наклонился над столом Кьяры, и та подняла глаза, улыбаясь и