Последняя Мона Лиза - Джонатан Сантлоуфер

дома щеголяли свежевыкрашенными ставнями на верхних этажах и изящными металлическими украшениями на окнах первого, впрочем, выполнявшими при этом роль решеток. Стены нескольких домов потрескались и были изъедены временем, но остальные несли явные следы благоустройства в виде крашеных фасадов и новеньких дверей. В число последних входил и дом номер пятнадцать, где жил Кватрокки: три этажа охристо-желтого цвета, темно-зеленые ставни, хорошо отремонтированные стены. Дверь также новая, но сделана из темного дерева и закруглена вверху под старую каменную арку, над ней перемычка в форме полумесяца, украшенная металлическими цветочками. В центре двери висел металлический молоток. Я приподнял его и отпустил – он упал обратно, ударив по деревянной двери: звук получился резким и гулким.

Никто не отозвался.

Потом я заметил бронзовую табличку современной работы с кнопкой звонка и овальной решеткой – судя по всему, домофон. Я нажал на кнопку, подождал, затем попробовал еще раз. Ответа не было.

Я еще раз приподнял дверной молоток и постучал.

Тишина.

Тогда я еще раз набрал номер Кватрокки – мне показалось, что из дома при этом чуть слышно донесся сигнал мобильника – ответил автоответчик, я назвал свое имя и сказал, что я стою у двери.

Отойдя на противоположную сторону узкой улочки, я осмотрел окна – ставни были закрыты, в доме полная тишина. Получается, Кватрокки исчез, не поставив в известность начальство и знакомых? Непонятно, неприятно и даже нечисто.

Особо не задумываясь, я отыскал номер ближайшего полицейского участка и позвонил туда.

– Persona scomparsa,[41] – сказал я.

Полицейский спросил, давно ли этот человек исчез.

– Pochi giorni, – ответил я. Несколько дней назад.

– Non abbastanza tempo,[42] – выпалил он и повесил трубку.

Я позвонил еще раз. Трубку взял тот же коп.

– Можете вы хотя бы осмотреть его дом?

Полицейский спросил, прихожусь ли пропавшему родственником. Когда я ответил, что нет, он снова повесил трубку.

– Сам пошел! – прокричал я в замолчавший сотовый.

Может быть, я зря разволновался? Возможно, Кватрокки просто уехал куда-нибудь, чтобы побыть одному. Он действительно многое пережил – хотя в тот раз за обедом был, в общем, в норме, дружелюбно настроен и общителен. Что могло измениться?

Я оглянулся на дом номер пятнадцать: окна по-прежнему закрыты ставнями, вообще, все тихо. Я всегда доверял своей интуиции, и прямо сейчас она говорила мне, что здесь что-то неладно.

33

Квадратный зал, без особых изысков отделанный серо-белым мрамором, оказался меньше, чем я себе представлял по фотографиям, но венчавший его идеальный купол из кругов и полукругов возносился вверх неожиданно высоко. Задрав голову, я вглядывался в него, словно в небо, пытаясь понять, какую идею вложил Микеланджело в капеллу Медичи – знаменитую усыпальницу этой банкирской семьи, которая правила Флоренцией в течение двухсот лет и оставила свой след повсюду в городе.

После безуспешных поисков Кватрокки я вернулся в библиотеку и читал до обеда. Я не собирался заходить в капеллу, пока Кьяра не обмолвилась, что она находится прямо за углом. Это оказалось не совсем так – во Флоренции вообще мало углов как таковых. Но действительно, достаточно было пройти вдоль длинной стены монастыря Сан-Лоренцо обратно к гостинице, и вот она, часовня, на площади Мадонны, буквально через дорогу от моего жилища. Сколько раз я проходил рядом с ней – и мимо, сколько раз бездумно смотрел на маленькую скромную табличку «Cappelle Medicee» – и не замечал ее.

Стоя в центре часовни практически в полном одиночестве – не считая сидевшего в дальнем углу охранника, занятого перепиской по смартфону – я медленно поворачивался на месте, впитывая ощущение мощи и монументальности, которое Микеланджело вложил в скульптуры, в архитектуру, в глухие окна, наводившие на мысль о безысходности. Обычных окон не было совсем – своего рода роскошная клаустрофобия – и я поневоле задался вопросом, не хотел ли Микеланджело заставить человека почувствовать себя здесь в ловушке, как в чистилище. Я поднял глаза на скульптуру Лоренцо де Медичи в натуральную величину: лицо его скрывала тень, и весь он выглядел замкнутым и задумчивым. По ассоциации с увиденным, я вспомнил то, о чем только что прочитал в дневнике – как Винченцо впервые увидел своего сына в больничных яслях, держал его на руках и думал: это все, что у меня осталось от Симоны, и единственное, что у меня осталось в этом мире. Затем явилась разъяренная мать Симоны, Маргарита, и обвинила его в убийстве своей дочери. Сцена была ужасная, и Винченцо, описывая ее, не щадил ни читателя, ни себя. Он признал свою вину, он был не в силах помешать Маргарите забрать ребенка, и когда теща заявила, что он никогда больше не увидит сына, не смог ничего возразить. Погребальная часовня казалась мне самым подходящим местом для осмысления прочитанного и размышлений о жизни и смерти.

Содрогнувшись, я еще раз окинул взглядом задумчивого Лоренцо Медичи и стоявшие рядом аллегорические фигуры «Утро» и «Вечер» – массивные скульптуры, которые мог создавать только великий Микеланджело. Затем я повернулся, чтобы посмотреть на статую Джулиано, столь же массивную, но с красивым идеализированным лицом и невероятно длинной шеей. Джулиано застыл в такой позе, как будто собирался встать. В нем вообще все казалось таким живым, что эти два образа резко контрастировали друг с другом.

Винченцо в течение нескольких недель после смерти Симоны не расставался с мыслями о самоубийстве. Чувство вины не давало ему покоя и сна. Какое-то время он спасался от мучительной боли в беспробудном пьянстве, и это состояние было мне слишком хорошо знакомо. С мыслями об этом я продолжал рассматривать аллегорические фигуры «Ночь» и «День», окружавшие Джулиано. Первая изображалась в виде женщины с преувеличенно длинными руками и ногами. Она была лучше отшлифована и более закончена, чем ее напарник-антипод: мужчина «День» представлял собой полузвериную фигуру с львиной головой, наполовину закрытой его собственным мощным плечом. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть его грубо высеченное лицо, которое выглядело незавершенным, и вспомнил, что вся гробница так и не была закончена. Микеланджело ведь собирался быть не только ее архитектором и скульптором, но и написать фреску воскресения, чего он так и не сделал.

Мои мысли снова обратились к Винченцо, который несколько недель вынашивал идею самоубийства, пока не понял, что у него есть причина жить – его сын! Он исписал несколько страниц, подробно повествуя, как он оделся, побрился, надел свою лучшую одежду и отправился к матери Симоны. Та захлопнула дверь своей парижской квартиры у него перед носом, но он отказался уходить и продолжать колотить в эту дверь,