Опасная встреча - Эрнст Юнгер

он мысленно прошелся по галерее образов и в конце концов вспомнил ротмистра.

Моклер, все более склоняясь к мысли, что имеет дело с идиотом, и записав адрес, торопливо простился. Ротмистр жил совсем недалеко, имя было ему знакомо.

31

Вильгельм фон Гольдхаммер еще не вставал, хотя послеполуденный свет уже косо падал сквозь гардины. В комнате было душно, с улицы почти не доносилось шума. Наемная квартира находилась в угловом доме на пересечении улиц Регар и Шерш-Миди. Местожительство не вполне приличествовало положению ротмистра. Шеф Вильгельма, Шварцкоппен, пенял ему, считая жилище неудачным и по причинам безопасности. Но Гольдхаммер любил свой район с обшарпанными домами и обитающими в них мелкими буржуа. Он толком не знал, чем они занимаются; конечно, большинство работали, другие жили на скромную ренту, третьи не поддавались разгадке, что Гольдхаммера вполне устраивало. Многие держали собак, которых выгуливали по вечерам, хватало и кошек. Проститутки никого не оскорбляли здесь своим присутствием, они поселились чуть дальше, у вокзала Монпарнас. Между жалкими повозками торговцев изредка попадался благородный экипаж – несомненно, клиента антикварных лавок, странно роскошных вкраплений в скорее унылом квартале. Соседняя улица вела к скромным мастерским художников и скульпторов. Необычные картины можно было увидеть и там, где улица пересекала бульвар Распай: перед военной тюрьмой, особенно когда ожидал приговора какой-нибудь важный узник. Гольдхаммер знал эту архаичную Бастилию, бывал там по делам.

Встречались посреди каменных стен и зеленые островки: сады упраздненных монастырей, видные, правда, только с высоты птичьего полета. На первый взгляд квартал казался прост и все же отличался разнообразием – деятельный, сонный, да и неоднозначный. Консьержи могли порассказать такого, что пришлось бы по душе Бальзаку.

Гольдхаммер чувствовал себя здесь отлично. Он тоже был неоднозначен, можно даже сказать, состоял из нескольких личностей. Случается, одно подпирает другое; тогда мы говорим не только о богатом, но и удачном сочетании. С Гольдхаммером дело обстояло скорее наоборот. Его характер, как уже говорилось, напоминал характер квартала – соединившееся в нем не гармонировало между собой или гармонировало разве в сумерки. Среди домов на Шерш-Миди стоял и один заброшенный дворец, почти не выделявшийся на общем фоне – упадок его эгализовал.

Лишь в большом подпитии, приблизившись к границе, где растворяется сознание, ротмистр мог познать гармонию с самим собой. Так, пусть только на одну ночь, он получал избавление, потому и пил. Гольдхаммер дошел до состояния, когда порок уже не скрыть. Пьянство перемежалось с фазами строгой трезвости. Год назад он неплохо продержался в одном висбаденском санатории и несколько месяцев не прикасался к стакану. А потом наступил день рождения юного кайзера – наконец-то на трон вновь взошел энергичный монарх. Ротмистр сидел в офицерском клубе за винной бутылкой, наполненной сельтерской водой, вплоть до гимна и тоста: «Гольдхаммер, бокал шампанского за кайзера!» – отказаться не представлялось возможным. На следующий день в тот же час на него напала неодолимая жажда. И скоро опять заговорили: Гольдхаммер пьет.

Двое, жившие в нем, прекрасно дополняли друг друга: силач и поборник справедливости – Гольдхаммер был хорошим солдатом и толковым юристом. Сам он предпочитал солдата, поэтому, будучи доктором, больше любил, когда к нему обращались «господин ротмистр» – это напоминало лучшие времена.

Юриспруденцию Гольдхаммер изучал в Бонне, а в армию вернулся далеко не сразу.

Его диссертация, конечно же, получила summa[64], хотя и по итогам острых профессорских дебатов о том, можно ли дать такую оценку умной и вместе с тем глубокой работе «Понятие суверенного в государстве и для личности». Однако ход мыслей убеждал и настолько подкреплялся цитатами, что основанием для отличия служила историческая ценность.

Времена, когда он восхищался Гоббсом и Штирнером[65], давно миновали. «Кто знает, что бы из меня вышло, будь мой отец поденщиком, – наверно, взломщик или анархист. И все-таки я был бы тогда лучше, чем сейчас».

У Гольдхаммера всегда имелись деньги, пожалуй, что и слишком много. На конторской службе он дорос до асессора, в армии – до ротмистра, то есть не стал ни судьей, ни штабным офицером. Как говорят, «обломился на майорских погонах»[66]. Кризисы в лучшие годы хорошо известны; выйти на руководящие позиции не позволяют либо скромные достижения, либо, как в случае с Гольдхаммером, характер. Множатся неприятные записи в личных делах – долги, разводы, скверное обращение с мужчинами и женщинами, упущения по службе. За Гольдхаммером числилось пьянство, и не только оно.

Ротмистр не мог не признать, что на это всегда закрывали глаза, поскольку и командование, и товарищи его любили. Он обладал не просто разными характерами, но и разными темпераментами – прежде всего (и особенно когда бывал лишь навеселе) уроженца Рейнланда: заразительной веселостью. Поэтому отцовских нареканий хватало с избытком. «То, что вы не раз опаздывали или вовсе не являлись на службу, и так скверно – но по крайней мере на собрании вам следовало быть трезвым».

Бывали в его жизни и такие выговоры, такие нагоняи, о которых ротмистр вспоминал с болью, будто сам сбрасывал с себя маску. Тогда он ругал себя последними словами и пил еще сильнее, но казалось, это сознание не истребить уже никакими запоями. Пожар бушевал, и его не потушить.

32

«На меня нельзя положиться», – так окончился разговор с самим собой. За неудачливость ругают в себе как раз то, что ценят превыше всего. На кирасиров положиться можно; поэтому Гольдхаммер с удовольствием вспоминал время, когда служил у них.

Рейнский кирасирский полк «Граф Кеслер» стоял в Дойце; им командовал принц Уэльский. Коренастых всадников в белой форме любили и называли «мучными мешками». У ворот казармы, когда они открывались после службы, толпились женщины, девушки, а также немолодые, хорошо одетые господа. В понедельник перед Великим постом первый эскадрон эскортировал карнавального принца. Штабного трубача, который по воскресеньям обычно музицировал на Скале дракона, в Кельне знал каждый ребенок. Как часто, любуясь Рейном, Гольдхаммер слушал его там, а потом дарил бутылочку за отдельный номер. Сколько же прошло времени.

За отдельный номер обычно полагалась бутылка шампанского. У рейнландцев легкая рука. Он пил уже тогда, но кое-что оставалось – надежность.

Гольдхаммер впадал в эйфорию: «Из всех христианских полков, даже кавалерийских, мы, кирасиры, единственные и последние, в ком пока жив дух рыцарства. С нами он уйдет. Мы до сих пор носим латы, и из нас набирают телохранителей».

Так он обычно подбадривал себя, сидя за стаканчиком на улице Шерш-Миди. Он надел удобную тужурку; в камине уже горел огонь. Вечера стали прохладнее; он вообще был мерзляк. При Марс-ла-Тур