Холод в Берлине - Эуджен Овидиу Кирович

– Кто еще знал о ребенке, кроме вас и Дюплесси?

– Думаю, никто. Но погодите-ка… У нас есть французский врач. Герр Буше, Леонард Буше. Он осматривал ее несколько недель назад и подтвердил беременность.

А вот и информатор Тюльпанова: добропорядочный доктор Буше работает на Советы.

– Понятно. Пожалуйста, расскажите мне об Амалии. Какой она была?

– Ох, она была доброй и нежной, эта малышка! Как куколка. Весьма наивная в некоторых отношениях, но также очень стойкая. Ее старший брат Отто погиб в России в сорок третьем. И… – Она замолчала ненадолго и, глубоко вздохнув, продолжила: – Простите, герр Хубер, я не могу сейчас о ней говорить, тем более с вами. Ведь мы незнакомы.

– Ничего страшного.

Я записал свой адрес на визитке и отдал ей.

– Извините, фрау Вагнер, мне пора идти. Это мой берлинский адрес. Если что-нибудь случится или вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, смело обращайтесь.

Когда я подошел к двери, она спросила:

– Те фотографии, которые вы мне показали… они точно настоящие?

– К сожалению, да. Я сделал их тем вечером.

– Как она умерла?

– Вероятно, ее задушили.

– Ее убил он?

– Я так не думаю.

– Тогда кто?

– Это я и пытаюсь выяснить. Вы можете показать мне ее комнату? Хотелось бы взглянуть. Всего на пару минут.

– Хорошо.

Я вышел в коридор, Вагнер последовала за мной.

– Следующая дверь. Моя комната в конце коридора. Она больше, но Амалия боялась спать там, где умерла ее тетя, поскольку верила в привидений.

Она открыла дверь и нащупала выключатель на стене слева. Зажегся свет.

– Прошу.

Я ступил в комнатку, почти все пространство которой заполняли огромная старомодная кровать с балдахином, терракотовая печь и такой же огромный шкаф: открытые дверцы обнажали его пустоту. В углу стоял туалетный столик с зеркалом.

Личные вещи Амалии выглядели так, словно ее смерть совершенно лишила их смысла. Теперь они представляли собой лабиринт, нагромождение загадок, которые могли таить в себе истину о жизни девушки. Все эти предметы – огромный гобелен с изображением Иисуса на Елеонской горе, старинные ножницы, висевшее над кроватью распятие, маленькие серебряные четки на ночном столике – теперь они стали лишь ребусами.

Я попытался представить, как утром того дня Амалия просыпается, садится за туалетный столик и расчесывает перед зеркалом волосы, мечтая о материнстве и будущем во Франции, и не подозревает, что проживает свой последний день на земле. Однако перед мысленным взором застыла эта темная, холодная комната, в которой каждая вещица и каждый предмет мебели превратились в одну лишь хрупкую скорлупу, после того как их хозяйка покинула это место навсегда.

Поблагодарив Вагнер, я откланялся. У подножия лестницы меня ждала старушка, окутанная ароматами кухни. Челюсть у нее двигалась так, словно она пережевывала огромную резинку.

– Мой муж погиб при пожаре, – сообщила она.

– Соболезную.

– Вы любите картофельный суп?

– Извините, но я не ем картошку. В детстве переел.

– Вас ждут на улице.

– Знаю, но все равно спасибо.

– Амалия ведь больше не вернется?

– Не думаю.

Наш автомобиль пересек границу британского сектора, проехал по широкому, обсаженному деревьями бульвару Курфюрстендамм с его ярко освещенными кафе и ресторанами, затем миновал остроконечную башню церкви Кайзера Вильгельма и наконец остановился перед отелем «Савой». Взглянув на часы, показывавшие десять минут девятого, я вышел из машины. Водитель, джи-ай из Ньюарка по имени Клиффорд, сообщил, что ему велели ждать меня на парковке.

Я неспешно выкурил сигарету, присматриваясь к гостям, которые стекались в отель отовсюду. Наконец появился Лейтон. Он тоже меня увидел и подошел. На нас были одинаковые костюмы, и я невольно подумал, что мы похожи на пару неловких пингвинов человеческого роста.

– Так-так-так, только взгляните, кто тут у нас. – Он пригладил свою седую шевелюру, взъерошенную ледяным ветром.

– Рад вас видеть, – отозвался я.

– Холодина какая, идемте внутрь.

Мы поднялись по ступеням, устланным красной ковровой дорожкой, и вошли в огромный банкетный зал, украшенный праздничными флажками и разноцветными воздушными шарами. За тремя с лишним десятками высоких столиков уже толпились люди, их отражения мелькали на полированном мраморном полу. Большинство были офицерами, многих сопровождали жены, а не молодые немки, с которыми они кутили вне службы.

Подцепив двумя пальцами бокалы с шампанским, которые на серебряном подносе разносил официант в белых перчатках, мы с Лейтоном отошли в тихий уголок, откуда могли обозревать весь зал.

– Я здесь исключительно для того, чтобы взглянуть на Белфорда, – сообщил я.

– Призрака «Омахи»? – улыбнулся Лейтон.

– Ладно, возможно, он все-таки не призрак.

– Возможно?

– Я еще его не встретил.

– Идемте, поздороваемся с Селли, нашим мастером разведки. Я рассказал ему о вас.

Мы подошли к столику, за которым собрались три высокопоставленных офицера лет под сорок, все рослые и статные, с одинаковыми тоненькими усиками. Двое поздоровались и сразу же ушли, в то время как полковник Селли пылко пожал мне руку и представился. Он держал сигарету большим и указательным пальцами, как денди Эдвардианской эпохи, а на лбу у него виднелся бледный шрам. После краткого обмена любезностями он внезапно спросил меня:

– Скажите, Джейкоб, вы читали «Утопию» Томаса Мора?

– Ну-ну, старина, оставьте беднягу в покое, – вмешался Лейтон.

– Все в порядке, – возразил я. – Вообще-то, да, читал.

– Замечательно. И каково ваше мнение? Это шутливая фантазия? Или смелый проект по исправлению общественных недугов?

Я пожал плечами:

– Честно говоря, прочитав книгу в старших классах, я не знал, что и думать.

Селли кивнул:

– Я лишь хотел услышать о вашем общем впечатлении. Вы помните, что на острове держали рабов?

– Верно. Кажется, преступников и всякий сброд.

– Не только. Некоторые добровольно соглашались на рабство, приехав на остров в поисках лучшей жизни. Я бы назвал это противоречием в терминах, Джейкоб: рабство в утопии.

– Согласен, похоже на противоречие.

– Впрочем, при более глубоком обдумывании, не совсем так. Позвольте объяснить…

– Ну вот, началось, – вздохнул Лейтон. – Мне нужен новый бокал.

– Когда создаете фантастический мир, – продолжал Селли, не обращая на него внимания, – вы, по сути, черпаете вдохновение из собственных грез, а значит, и из собственных страхов, ибо они сотканы из единого материала. Вот почему утопия одного человека может быть антиутопией другого. Как говорят китайцы, постель одна, да сны разные. Вы отправляетесь на поиски утопии, а в итоге соглашаетесь на жизнь в рабстве или в тюремной камере. Убежище легко превращается в тюрьму, едва вы расплачиваетесь за него свободой.

– Зачем вы мне все это рассказываете, полковник?

– Потому что ему нравится выносить людям мозг, вот почему, – ответил за него Лейтон. – Как и вашему товарищу Гарднеру, который, кстати, вон там. Они одного поля ягодки.

– Не слушайте его, – бросил Селли и обвел