Искатель, 2001 №2 - Станислав Васильевич Родионов

Закадыкин. — Мы прекрасно понимаем Александра! Его боль — это наша боль. Но пойми, решения принимаем не мы, а они! Это их газета, понимаешь? Это их орган печати! А мы всего лишь исполнители… Да-да… Вот… Черт…

— Пусть так, — не унималась Полежаева, — если вы получили указание не публиковать его, то и объяснили бы ему по-человечески! Но зачем было проводить собрание и собирать подписи?

Закадыкина от скользких объяснений спас телефонный звонок.

— Алло! Я слушаю. Областная газета! Что за чертовщина? Да прекратите наконец хулиганить! Сколько это может продолжаться?.. Скоты! Третий день хрюкают, — раздраженно бросил Закадыкин, водворяя трубку на место.

— Это намек на «Свинарник» Полежаева? — сощурила глаза Зинаида.

— Не знаю! Ничего не знаю, — развел руками газетчик и, чтобы перевести разговор на менее щекотливую тему, вдруг внезапно вспомнил: — так куда, ты говоришь, он собирался в последний раз? В Париж или в джунгли? Ну, это с ним бывает. Тебе ли удивляться. Выпустит книгу в Париже и вернется. А если серьезно, мне кажется, он в Москве по издательствам мотается.

— Но для чего нужно было выписываться? — пожала плечами Зинаида. — И главное, в листочке убытия запись такая неразборчивая, будто специально сделана для того, чтобы замести следы.

— Действительно странно, — почесал затылок Закадыкин. — В милицию обращалась?

— Кстати, обратись! — оживилась Полежаева. — Мне, как бывшей жене, провинциальная гордость не позволяет, а тебе, как журналисту, сам Бог велел.

— Придется, — вздохнул Закадыкин и, подумав, пробормотал: — неужели не помнишь, что он тебе говорил перед тем, как исчезнуть? Хотя, где уж вспомнить. Прошло полгода.

— Да ничего особенного не говорил. Чушь порол о Древней Греции, да о какой-то стерильной пище… Пьян был в стельку!

— О стерильной пище? — подпрыгнул Закадыкин. — Слушай! Как мне раньше не пришло в голову? Наверняка он в кооперативе «Возрождение»! Точно! Все сходится. Выписался из квартиры и исчез! Конечно же, черт, он мог по наивности клюнуть на их вывеску. Добродетели свинячьи!

— Что за кооператив? — встревожилась Полежаева.

— Выращивают породистых свиней, которых почему-то отправляют за пределы области. И еще проводят милосердную миссию. Собирают бомжей и синюшников и отправляют в какие-то пансионаты. При этом, по непроверенным данным, прибирают к рукам их квартиры.

Полежаева расплакалась.

— Это он из гордости. Я виновата! Предпочитает жить с синюшниками, а не с нормальной семьей… Закадыкин, сходи в этот кооператив, узнай все!

В эту минуту опять зазвонил телефон. Полежаева мигом вырвала трубку из рук редактора и, поднеся ее к уху, угрожающе прохрипела:

— Эй, вы там, на проводе! Если не прекратите хрюкать, вами займутся соответствующие органы!

И вдруг жена бунтарного поэта напряглась, заморгала и взвизгнула на всю редакцию:

— Полежаев, это ты? Ты плачешь? Тебе плохо? Приходи домой, милый! Приходи, я жду…

Полторы недели ползал Полежаев по дубовой роще и все никак не мог остановиться, и все никак не мог насытить свою безразмерную утробу проклятыми сырыми желудями. Рассудок его изнывал и бил тревогу, но больше никакие силы не могли противодействовать этой непонятной поросячей страсти. От ползания по земле у бывшего поэта на коленях наросли огромные мозоли. Бока безобразно ожирели, брюхо отвисло до земли. От одного положения на четвереньках голова со спиной стали представлять собой что-то монументальное. В результате уже невозможно было поднять голову кверху без жуткой боли.

Целыми днями напролет, от едва брезжущего рассвета до кромешной темноты, Полежаев обжирался желудями, а ночами не мог заснуть от холода. В голову все настойчивей приходила мысль о возвращении в санаторий: там по крайней мере в бараках тепло и не нужно ползать на коленях в поисках пищи…

Его, изрядно оплывшего и с трудом передвигающего ноги, встретили в лагере с полным равнодушием. Тут же отвели место на нарах и вместо лохмотьев дали просторную робу.

Теперь ежедневно в обед Полежаев покорно выслушивал взволнованные бредни Хвостова с кабины «ЗИЛа», а потом вместе со всеми бросался в драку за горсточку самой благородной пищи. Он все более жирел и все более терял человеческий облик. Единственно, что доставляло ему истинные страдания, — постоянная нехватка желудей, и однажды поэт попросил перевести его в команду «Нуф-Нуф».

Директор лично отвез его на машине в третий по счету санаторий. Но санаторий «Нуф-Нуф» оказался вовсе не санаторием, а обыкновенной свинофермой.

— Пожалуйста! Прошу любить и жаловать! — расхохотался козлобородый, видя растерянное изумление Полежаева. — Самые счастливые обитатели нашего пансионата. Правда, внешний вид у них не совсем человеческий, но чтобы быть человеком не обязательно иметь внешность.

Перед взором бывшего поэта предстало четыре сотни огромных лощеных свиней, сыто разгуливавших между корыт.

— Располагайтесь! — весело продолжал шеф. — Будьте как дома! Знакомьтесь с вашими новыми товарищами. Кстати, не такие уж они и новые. — Директор похлопал по спине толстого борова. — Вот ваш старый знакомый? Узнаете?

И Полежаев узнал Марлинского.

— А вот еще один! — воскликнул бывший секретарь, хватая за ухо белую свинью, что-то чмокающую в корыте.

И Полежаев узнал Мятлева.

— Кстати! — не унимался директор, — Обратите внимание, ваша знакомая дама! Видите ее? Да, вот же, в луже! Почему-то с того дня, как сюда перевелась, не вылазит из грязи ни днем, ни ночью. Неужели так боится ножа, бедняжка?

И Полежаев в огромной холеной свинье, блаженно развалившейся на солнышке, узнал Наташу.

Но, кроме изумления, никаких отвратительных чувств свиноферма у новичка не вызвала. Его взгляд блуждал по грязным корытам со спелыми желудями. А в голове мелькало, что здесь, с человеческими руками, ему будет возможность разгуляться. Тут он, в отличие от других, сумеет загрести желудей.

Подобная реакция новичка удивляла и раздражала козлобородого. Лично он пережил глубокое потрясение, когда бедный аспирант у себя на квартире превратился в жирного безобразного борова.

— Может, вы не хотите здесь оставаться? Может, вы желаете вернуться обратно в санаторий «Ниф-Ниф»? — допытывался директор у своего гостя.

Но Полежаев отрицательно качал головой, и слюни тягучим потоком текли изо рта. Было видно, что он только и ждет момента, когда наконец отлипнет и уберется куда-нибудь этот назойливый тип с козлиной бородой. И козлиная борода, тяжело вздохнув, покровительно похлопала его по плечу и в сквернейшем настроении отправилась к своему автомобилю.

Через две недели Полежаев уже не мог говорить. Сначала говорить не было необходимости, а потом он разучился. Не было необходимости и подниматься с четверенек на ноги. А загребать под себя пищу руками оказалось пустой тратой времени. Мордой в корыто удобней. Постепенно нос у него стал вытягиваться и превращаться в жесткий свиной пятак, а нижние боковые зубы преобразовываться в клыки.

Но иногда Полежаев прозревал. В его голову, словно ветер