Занавес памяти - Татьяна Юрьевна Степанова

Пальцы мальчика дрожали. Застыв в ступоре, он продолжал сидеть с вытянутой рукой с яблоком.

– Кушай яблочко, гаденыш, – словно хищник из «Красной Шапочки», широко и победно улыбнулся мужчина. – Жуй!

Мальчик поднес очищенное яблоко ко рту.

– Лады. Ты ж голодный. Ешь. – Мужчина сочувственно вдохнул. – Десерт беседе не помеха. А вранье не выход из сложившейся ситуации.

Мальчик послушно укусил яблоко. Ощущая его медовую сладость, он глядел на ножницы, которые мужчина продолжал сжимать в кулаке.

Глава 3

Ревность

Когда-то давно…

Облачное хранение памяти

Самая яркая картина из его малолетства. Ему пять. Отец еще жив. Вскоре он умрет от передозировки. «Скорая помощь» окажется бессильной – отец скончается на руках врачей в квартире матери, так и не успев за все проведенные совместно годы с ней официально расписаться.

Но сейчас отец жив и здоров. Весел, оживлен, разговорчив и одновременно внутренне сосредоточен: впереди у него вечерний спектакль. Он сам забирает пятилетнего сына из детского сада. Тот недалеко от филиала Малого театра. Они вдвоем пробираются через паутину кривых безлюдных переулков Замоскворечья, и отец по пути рассказывает ему: «В желтом особнячке коптил небо жадный купец, он поймал на Оке золотую рыбку, сварил из нее уху, но золотая рыбка даже вареная наказала его». «А в доме с колоннами обитал один чувак прикольный – он писал памфлеты и стал прототипом другого чувака, кричавшего: „Карету мне, карету!“»

Он слушает отца с упоением. Он не знает слова «памфлеты», но уже знаком со словом «чувак». Отец его – молодой, высокий, красивый – похож на принца в байкерской куртке. В ухе у него по тогдашней моде стальная серьга с жемчужиной.

Они добираются до филиала Малого театра, попадают внутрь через служебный вход, и отец ведет его по коридору в свою гримерку. Он делит ее с двумя другими актерами, но они в сегодняшнем спектакле не заняты. Пьеса называется «Лес». Спустя годы он, повзрослев, делает для себя вывод: в тот вечер давали именно «Лес» Островского, и отец играл в нем бывшего гимназиста и любовника капризной стареющей барыни.

Отец переодевается и гримируется перед зеркалом сам. А он… он сидит на стуле, болтает ногами и уплетает пирожок с яблоками, купленный отцом по пути в театр. Он всегда голодный и не прочь поесть! После звонка для актеров в гримерку входит пожилая билетерша и с рук на руки принимает его, пятилетнего, у отца перед выходом на сцену.

Билетерша сначала поит его чаем с вареньем в комнате для персонала. А после третьего звонка для зрителей ведет за руку через опустевшее фойе и благоговейно останавливается перед мраморным бюстом кудрявого ухаря в рубашке а-ля Байрон. Бюст корифея Малого театра Хрисанфа Блистанова – великого романтического трагика. Ему он, маленький Блистанов, приходится по отцу праправнуком. Именно поэтому к нему в театре и в его филиале особое отношение. Кровь! Порода! Традиции! Живая история! И отцу его многое позволено из-за громкой фамилии. Даже его тайные пороки. Даже серьга жемчужная а-ля Вермеер в ухе.

Театральный зал наполовину пуст. С верхнего балкона он вместе с билетершей созерцает первое действие «Леса». Ему, малолетке, скучно, взбадривается он, лишь когда на сцене появляется отец. А в паузах он размышляет о матери. Она не пришла в садик его забрать. Мать является лишь к окончанию спектакля. Ждет их у служебного входа. Мать, по обыкновению, сутки пахала в своей полиции. Она приезжает к театру без формы, «по гражданке»: сильно накрашенная, на высоких каблуках и в джинсах-скинни, всеми силами старающаяся выглядеть круто и сексапильно. Она тщится превзойти прелести «актерок» и прочих девиц – от фанаток-поклонниц, осаждающих отца, до пьяных проституток из ночных баров, где он частенько зависает надолго. По меткой исторической пословице прапрадеда-корифея: «Бегает от дома, точно черт от грома».

Две полоумных фанатки (одна даже с букетом) караулят отца у служебного входа и в тот памятный вечер. Кидаются к нему – вроде за автографом, одна сует букет и… буквально вешается ему на шею – бесстыдно и пылко.

– Ты чего к нему лезешь? – кричит ей мать, быстро подходя к ним.

– Да пошла ты! – Фанатка прижимается бедрами к отцу, пытаясь его поцеловать, вроде в щеку. Но целит в губы, оторва!

У отца заняты обе руки: правой он крепко держит сына, а в левой – букет роз с напиханными туда записками с телефонами фанаток (сотовые в те времена еще большая дорогая редкость). Мать вырывает у него букет роз и тычет им фанатке в лицо:

– В морду тебе! В харю цветочки! Отвали от него, потаскуха!

Мать ревнует отца безумно, страшно. Страстно! Громко! Она забывается и ведет себя неприлично. Недостойно офицера полиции, пусть и «в свободное от исполнения служебных обязанностей время».

«О ревность, ты яришься и кипишь! И словно хищный лев алкаешь крови!» – возвещал некогда со сцены корифей Хрисанф Блистанов.

– Сука! Да ты сама отвали! – визжит вторая фанатка.

– За оскорбление – статья! Еще слово – и в «обезьяннике» у меня насидишься! – Мать выхватывает из кармана косухи «корочку» и сует под нос фанатке. Швыряет на тротуар букет роз. Топчет его.

Фанатки мигом отшатываются от отца.

– Не связывайся с ментовкой, – шипит одна фанатка другой. – Мы ж и виноваты останемся!

Они почти бегом несутся к Садовому кольцу. Одна вдруг останавливается, оборачивается и орет:

– Подавись своим нариком! Кому он нужен? Ни в одном сериале не снялся, лузер!

У матери злое лицо в тот момент. А он, маленький, напуган скандалом. Отец, источник всех несчастий, берет его на руки. И одновременно машет проезжающему такси. В машине мать и отец молчат. Мать – гневно, отец – с виноватой кривой усмешкой. В тесной «двушке» на окраине, доставшейся матери от ее родителей, отец сажает его на кроватку и просит раздеться самостоятельно. Родители уходят в комнату и закрывают дверь.

Голоса… Мать кричит… Звук пощечины… Отец что-то тихо бормочет в ответ…

Он, пятилетка, уже давно приучен раздеваться и одеваться сам. Но обожает, когда мама ему помогает. Надевает рубашку, вязаную кофточку, курточку. На голову – теплый шлемик с ушками. Опускается на колени и зашнуровывает крохотные ботинки. А зимой мама надевает ему комбинезон-пуховичок – валяться в сугробах. И натягивает варежки, целуя каждый его пальчик.

Мама, когда не ревнует отца к «потаскухам» (она называет их порой и совсем непечатно, если ей кажется, что ее никто не слышит), сущий ангел. Ему, своему сыну, она дарит любовь и заботу. И тепло… и нежность.

Но сейчас