Опасная встреча - Эрнст Юнгер

такое порождало вторую совесть, касающуюся внешнего вида; за ним следили, будто шли на доклад.

Инспектор же, судя по всему, никогда не задумывался о том, что надеваемые предметы одежды должны гармонично сочетаться. Он носил готовые костюмы, невозможные галстуки, рубашки и воротнички, на которых пробовала едкость щелочь прачечных. Для него это ровным счетом ничего не значило. Утром, когда он облачался, голова его была заполнена другим. Из-за обычной напряженной рефлексии у него появилась дурная привычка кусать ногти. Он обгрызал их до мяса, а кроме того дубил соком бесчисленных сигарет.

Так что друзья, сидя друг против друга за столом в кафе «Режанс», где издавна встречались шахматисты, являли собой странное зрелище. Из желания познакомиться поближе партии предложил Этьен, за ними последовали разговоры; инспектор, видимо, тоже чувствовал себя при том неплохо. Кстати, он был отличный игрок и, если бы располагал временем, мог бы дойти до гроссмейстера.

Когда новый друг, то и дело кусая ногти, обдумывал очередной ход, Этьен имел возможность за ним понаблюдать. Инспектор с трудом поддавался классификации. Лицо из тех, что с изобретением железных дорог можно видеть все чаще; множество рас оставляют на них свою печать, приобретая при этом анонимность.

Добровски родился в Каоре, причем на той самой улице, где старик Гамбетта[39] держал лавку. Карьеру полицейского начал в Марселе и в Старом порту впервые показал себя как криминалист. Именно там он получил глубокие знания обо всем, что касается самых низов общества[40]. В Париже Добровски быстро продвинулся. Происхождение, предпочтение ярких цветов, генуэзский дух предпринимательства, а также смесь плохих манер и сердечности остались южными. Но к ним добавились и другие качества вроде безнравственной, жадно все впитывающей пассивности. Такое сочетание расширяло диапазон. Инспектор умел без перехода переключаться с почти ясновидящей чувствительности медиума на интенсивную, активную деятельность, превращаясь в большую кошку для охоты на людей, что ярко проявлялось во время игры в шахматы. «В шахматы нужно играть, усевшись на руки». Разумеется, фигурально, поскольку обычно Добровски курил, пил кофе и грыз ногти. Испытываемые им тогда страдания, муки выдавали нерешительность. Этьену он казался не столько четко выстраивающим комбинации противником, сколько игроком, у которого, подобно цифрам на движущейся ленте, мелькают перед глазами бесчисленные возможности. Внезапно он останавливал ленту и делал поразительный ход. В этом заключалась опасность. Помимо ума инспектор обладал способностью участника лотереи угадывать выигрышные числа. Она же, вероятно, помогала ему из тысячи безобидных прохожих выхватывать виновного.

Лицо малорослого Добровски имело тот коричневатый оттенок, по какому врач распознаёт определенные печеночные заболевания. Огромный череп покрывал лишь темный налет – пушок, как у эмбриона, пропадающий уже в материнском чреве. Этому соответствовала и восприимчивость к тончайшим впечатлениям. Странно, что у человека, умеющего словно шелковые нити сплетать наблюдения в выводы, напрочь отсутствовал вкус. Но Добровски не был поэтической натурой. Он никогда не смог бы вынести суждение о ценности картины, правда, в вопросах подлинности знал толк.

Когда инспектор долго смотрел на шахматную доску, лицо у него менялось на клеточном уровне. Острый взгляд его становился хищным. У Этьена возникало ощущение, будто взгляд этот, в течение долгого времени устремленный на поверхность зажигательного стекла, переходил потом на точку возгорания. Подобное случалось и в разговорах. Они будто медленно двигались по краю зарослей, откуда время от времени взлетала птица или выбегал зверь. После таких неожиданностей Этьен становился в беседе осторожнее и вместе с тем чувствовал, как в нем зарождаются симпатия и уважение. Этьен имел много приятелей, но пока что ни одного друга. От ошеломления, смущения он сначала терялся, как при влюбленности, когда необходимо скрывать предмет своей любви. С растущей доверительностью растерянность ушла.

После нескольких встреч в кафе «Режанс», где инспектору не очень нравилось, они перебрались в заведение «Четыре сержанта из Ла-Рошели», расположенное возле Бастилии. Добровски жил неподалеку и любил этот квартал.

Сыграв две партии и немного выпив, друзья уходили; Этьен провожал Добровски до дома, порога которого не переступил ни разу. Он знал только, что Добровски женат. Как правило, инспектор потом немного провожал его обратно. Они шли по древней дороге, начинающейся с улицы Сент-Антуан и ведущей в западную часть города. Иногда выбирали переулки со странными названиями вроде Пти-Мюск и сворачивали к Сене. Там в свете отражающихся в воде огней они вели чудеснейшие разговоры, однако инспектор предпочитал по-ночному оживленные улицы. Он неутолимо жаждал лиц, прохожих – устало возвращающихся с работы или разряженных для удовольствий, а еще готовых на преступление.[41]

Во время прогулок друзья пересекали различные общественные климатические зоны, разделенные экватором улицы Руаяль. Мимо шли проститутки и зазывалы, пытавшиеся завязать разговор, старик, телепавшийся по улице будто в последний раз, плачущая женщина, господин в шубе, просивший огня прикурить сигару, молодые люди на всех стадиях опьянения. Калейдоскопическая смена лиц словно дурманила Добровски; обычно он останавливался там, где собиралась толпа, где горожане теснились в узких проходах или образовывали недолговечные группки. Инспектор то и дело касался руки Этьена и спрашивал: «Видели вон того?» Потом заговаривал с продавцом неприличных картинок, с итальянцем, жарившим в подворотне каштаны, шел петлистым путем за пьяным.

Иной раз он предлагал пройтись восточнее Бастилии по лабиринту проулков, ветвящихся вокруг улицы Лап. Знал там дворы, углы, тупики, танцевальные заведения и пивные, где мазурики обсуждали свои планы и передавали добычу скупщикам краденого.

– В тени свободы живут не только герои, – сказал он, когда в лунном свете вел туда Этьена мимо Июльской колонны[42]. – Нет другого слова с таким объемом, как «свобода», – оно способно вместить в себя целый мир. Воистину возбуждающее слово.

Подобные ночи всегда дарили новые картины: они едва ли увязывались в одну, но тем не менее резко впечатывались в память. Казалось, их тщательно прорисовали яркими красками на черном лаке. Манера, в какой Добровски водил Этьена, была частью этой надреальности. Инспектор видел людей, увлеченных делами, страстями, отчетливее и глубже, чем они осознавали сами себя; он смотрел на них как влюбленный. Этьену часто казалось, будто друг откусил от змеи, отведав которой, начинаешь понимать язык зверей. Добровски становился охотником, знающим, что дичь совсем близко. Он не входил ни в одно заведение, заранее не уведомив о том агентов в форме, всегда дежуривших тут по двое. Ведь вы вступали на территорию, где общественный договор не признается и рекомендуется осторожность. Но в компании Добровски Этьен чувствовал себя в безопасности, как с опытным альпинистом на опасном подъеме.

Инспектор водил его на большие балы, вечно заканчивающиеся безобразиями, хотя словить там можно только мелкую рыбешку.