Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Дроздов что-то такое говорил об этом Севастьянове, не­плохое говорил. И в самолете на перелете Бангкок — Синга­пур показался вполне свойским, несколько понурым, воз­можно...

Нет, не чувствовал Бэзил необходимости спуститься вниз, взять такси и помчаться в посольство или торгпредст­во.

Ну что за поездка! Ну что за год! И зачем ему, человеку просто пишущему, наблюдателю, как говорится, у которого и иных забот полно, заниматься не относящимся к нему делом?

Он раздраженно сказал в поднятую трубку резко зазво­нившего телефона по-английски:

—   Слушаю!

—     Алло? Шемякин? — неуверенно спросил Севастья­нов. — Ты?

—   Ну да, я... Где ты сейчас?

—   В саду-кафе, внизу...

—   Иду!

Будда со взглядом писателя Гаршина на рисунке в учеб­нике литературы, по которому обучали родной словесности в Шанхае, возвышался над грудами мороженого и консерви­рованных фруктовых яств, которыми его обложили. Рядом за маленьким столиком на двоих тянул бочковое из фирмен­ной кружки ресторана гостиницы «Кэйрнхилл» Севастьянов. Потенциальный крупный взяточник и беглец.

—    Как морями теплыми омытая Индонезия? Острова и островитяне? — спросил бухгалтер. Голос звучал понуро, привычно понуро. Следов мучительных раздумий, бессон­ных ночей, угрызений и раздирающих совесть противоре­чий что-то на его свежем, тронутом загаром лице не наблю­далось. Перед Бэзилом, бесспорно, восседал матерый, хладнокровный и расчетливый преступник.

«Ерунда какая-то», — подумал про свои сомнения Бэзил, .не зная еще — рассказывать ли бухгалтеру о странном пре­дупреждении?

—   Как Сингапур? Как миллионы? — ответил он.

—   Угодно пиво тоже? — спросила китаяночка-официантка в золотистой кофте с буфами и зеленой юбке с разрезом такой высоты, что проглядывались концы чулок.

Бэзил кивнул.

—   Тебе передавал дежурный, что я тебя ищу?

—    Вот как! Нет... Я в торгпредстве с утра не объявлялся. Сам сюда заехал. Испытываю потребность обсудить одно дельце, даже маневр...

—  А кто я такой? — спросил Бэзил.

—    Дроздов в Бангкоке пел тебе дифирамбы. Специалист- де в восточной этике и все такое...

И Севастьянов сжатыми, явно продуманными заранее фразами изложил Бэзилу казус. О котором известил стряп­чий Ли из конторы «Ли и Ли» Барбару.

Севастьянов считал, что старый адвокат объективно ока­зался его союзником с собственными интересами, но совпа­дающими отчасти с севастьяновскими намерениями. Изло­жение же бухгалтер затеял с целью перепроверить свои выкладки и план действий, как он сказал, на въедливом до­брожелательном оппоненте.

Бэзил сказал ему прямо: сам Севастьянов всего-навсего бухгалтер, работа по кредитам совместно с Васильевым в давным-давно прошедшем времени, и не сносить ему голо­вы даже при благоприятном исходе рискованной затеи, если к оценке ее начальство подойдет строго по правилам и инст­рукциям. Сказал, что считает переговоры с Клео Сурапато и со вторым, проходимцем из бангкокского отделения «Индо- Австралийского банка», — только разведкой. Встреча с не­ким следующим партнером выглядит как дело такого иск­лючительного рода, что потребуется высочайшая профессиональная и психологическая квалификация.

—      Башки мне не сносить, Бэзил, теперь во всех случа­ях, — сказал Севастьянов понуро. — Но понимаешь, я дол­жен... Должен! Должен довести дело до конца...

—    Никакие деньги не стоят человеческой репутации, дру­жище... Пока этих восемнадцати миллионов нет? Нет. Есть твоя репутация, твое будущее? Есть... Провалишься, милли­онов по-прежнему не будет, но и репутации твоей тоже. Может случиться, что не только твое личное достоинство пострадает, но и отечества. Тогда как?

—      Вот именно достоинство! — чуть ли не обрадованно сказал Севастьянов. — Ты мне слово нашел, Бэзил... Не ос­кудеет отечество и без восемнадцати миллионов. Что же до его достоинства, то ты рассуждаешь как чистоплюй, уж про­сти за слово... Восемнадцать миллиончиков как корова язы­ком слизнула, а мы в благородство будем играть? Попробуй объяснить пропажу таких деньжищ какому-нибудь работяге, который спину ломает во глубине сибирских руд! Тут деньги и достоинство накрепко повязаны вместе... Я в собственной конторе еще в Москве однажды услышал от некоего орла, который уж ни одной ошибочки никогда не совершит, такое про Васильева, что и повторять стыдно... Я — живой, за себя постою, а за него и его дела кто? И ведь на него валят свои грехи как раз именно такие ваг орлы... Или я не прав?

—     Взял бы да изложил в специальной записке все эти штуковины... Хоть на имя заместителя министра, что ли...

—    Крепок ты задним умом, Бэзил... Теперь все выглядит пригнанно, то есть ясно, кто есть кто и у кого чьи деньги и каким образом оказались. В Москве-то многое ли я знал? Просто... Как тебе это сказать... Мертвая ситуация вдруг ожи­ла, зашевелились какие-то люди, вот я и схватился за нитку...

—   Ты свой-то риск предвидишь ли до конца?

—   Риск да риск... Ты сам во Вьетнаме на войне или что там у вас творилось... боялся? То есть страшно было?

—   Да как сказать...

—   Так и скажи.

—  Чужая война, в основном чужие гибли... Я наблюдатель был... Не моя война, хотя, конечно, писал, что мы с братским народом, помогаем и все такое, как полагалось... А страшно, что ж, иной раз и сам не знал отчего. Может, редактора в Москве боялся, а может — увечья или там смерти, что ли, по несчастному случаю. Больше увечья... Но за свои действия не боялся. Писал, что видел и как следовало писать...

Фразы не закончил, потому что вдруг остро ощутил, о каком страхе и какой боязни спрашивает бухгалтер. Севасть­янову предстояло действовать самому и с полнейшей ответ­ственностью, а в успехе уверенности не имелось, да и за успех, случись он, вполне возможно, накажут в той же полной мере.

—   Вот что, — сказал Бэзил. — Я так понимаю обстановку. Клео и второй с ним из «Индо-Австралийского» действовали в «Шангри-ла» как люди подкомандные. За ними следует ждать человечков из второго, так сказать, эшелона значимо­сти. Скорее всего, адвокатов-крючкотворов, посредников, которые из разговоров с тобой создадут, скажем так... техни­ческую модель оформления сговора с тобой. Когда модель отработают, появится сам босс, то есть тебя поднимут на верхний главный эшелон обработки. Вникаешь?

—     Я вникаю, — сказал Севастьянов. Щемящее чувство одиночества впервые за много недель отпустило. — На вто­ром эшелоне буду отмалчиваться. Я помню, как поступал Васильев... Но на верхние он меня не брал. Мал я ему казался...

—    Там, думаю, тоже не раскрывайся сразу с настоящим намерением. Дай им посуетиться, поработать со своей мо­делью. Дай обстановке развиваться вольно. Сбивай с панта­лыку расспросами о деталях. Будь дотошен, зануден... Мело­чись, не давай подойти сразу к главному...

Севастьянов прикидывал: доверить ли журналисту, уле­тающему через час бангкокским рейсом, письмо Клаве? Клео и второй шантажировали встречей с ней, возможны провокационные подходы мошенников и в Бангкоке. Пред­ставил, как встревожится Клава. Будет обязана говорить с мужем. Немчина ударит в колокола, которые незамедли­тельно отзовутся в Сингапуре и сорвут игру... А с другой стороны, пока он сумеет подогревать иллюзию намерения проглотить наживку в один миллион, действия в Бангкок не перенесут...

Взрывной волной вдавилась сквозь стеклянные двери, расписанные пестрыми иероглифами с обозначением «му­зыкальный бар», поп-музыка. Тайваньцы начали репети­цию.

Теперь следовало облегчить ответственность журналиста, если постигнет неудача и тому в вину вменят, что знал о его, Севастьянова, намерениях, да не предупредил кого следует.

Севастьянов встал, понуро сказал:

—  Знаешь, Бэзил... Помечтали, и довольно. Никуда я зво­нить не буду и ни с кем встречаться тоже. Я — не герой, я — обыкновенный бухгалтер... Вот представил себе, что расста­нусь сейчас с тобой и примусь за дело, о котором говорили. Не могу, не могу... Духа не хватает... Честно тебе заявляю. Попрошусь-ка домой в Москву!

—   Боишься?

—    Боюсь... Знаешь кого? Своих. Начальства. И так дале­конько зашел без дозволения. А и рассчитывал-то припуг­нуть гадов. Сложилось так, что требуется в бой... Без разре­шения начальства, без санкции Москвы! Нет, не буду я воевать... Чего так смотришь, Бэзил?