Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Вскоре Джафар сел в голландскую тюрьму на шесть лет. Признал себя виновным в убийстве, которого не совершал, по приказу «великого дракона», оплачивавшего его научную карьеру. В Голландии больше шести лет не давали, да и тюрьмы не сравнимы с азиатскими. Но путь домой, в Син­гапур, Джафару оказался заказан.

Чтобы проститься с мужем навсегда, Барбару вызвали запиской на Бенкулен-стрит в Сингапуре. После звонка не­сколько минут рассматривали сквозь стеклянную дверь. Го­лос в микрофон сказал: «Подсуньте ваше письмо Джафару под дверь». Конверт уполз в щель. И тот же голос отпустил: «Все, свободны и прощены».

Первый очерк Барбара написала о стюардессах на азиат­ских авиалиниях под мужским псевдонимом Саймон Маклин. Саймон — второе имя ее отца, Гэри Саймона Маклина. Ну а дальше — диплом и «Стрейтс тайме» после смерти ма­тушки.

Свет лампы у полки с книгами сделался ярче. Приближа­лись сумерки.

Кимоно, которое Барбара ему дала, оказалось почти впо­ру, просторное и длинное, только запахивалось на женскую сторону.

Бэзил жадно пил томатный сок из картонной коробки, забыв закрыть дверцу холодильника.

За пластиковой накидкой, разрисованной дамами и гос­подами, прогуливавшимися возле Вестминстерского аббат­ства, шипел душ, метались изломанные тени полусогнутых рук Барбары, поднявшегося колена...

—   Дай и мне! — крикнула она, услышав хлопанье закрыв­шегося холодильника.

Бэзил отодвинул занавеску.

—   Ты никогда не загораешь, что ли? — спросил он.

Никаких следов купальника после загара.

—   Разглядел только сейчас? Какой же ты у меня целомуд­ренный! Знай, китаянки не загорают. Мы все жаждем быть белыми... Да кто же была твоей первой женщиной?!

—     Первая женщина в моей жизни, — сказал он, отдавая Барбаре кимоно и становясь под душ, — была еврейка...

—    Почему национальность тут так важна?

—   Потому что потом она стала китаянкой...

В Шанхае, в пансионе на Бемблингбелл-роуд, когда детей разделили не на мальчиков и девочек, как делалось прежде, а в зависимости от направления отправки — в Харбин и даль­ше в Россию или в Сингапур и потом кто куда, Бэзил остался в дортуаре с Руфой Сакович. Родителей ее убили «орлы» из Русского фашистского союза в Чунцине за отказ сотрудни­чать с японцами. Руфа считалась взрослой, ей исполнилось семнадцать. Она велела Бэзилу подойти к ее кровати и потом лечь к ней.

Утром Руфа сидела голой на табуретке и надевала теплые шерстяные носки. Жесткие, словно проволока косы елозили по груди там, где белели полоски от купальника. Руфа объяс­няла Бэзилу, что в отношениях между мальчиками и девоч­ками произошла революция благодаря изобретению одним американским доктором новых таблеток. Никаких последст­вий, если иметь такие таблетки. Руфа их имела.

Разговор о неведомых последствиях вызывал у него ужас. Они непременно должны были случиться. В те дни все, а в особенности взрослые, включая преподавателей, только и делали, что лгали друг другу...

Спустя много лет Бэзил встретил Руфу Сакович во Вла­дивостокском университете, где проходил стажировку после учебы в Пекине. Она вышла за китайца или, как тогда гово­рили, гражданина КНР, и ее новое имя было Мэй Лифань. В графе журнала, где указывалась национальность аспирантов, значилось — «Мэй Лифань, еврейка». С ее мужем, очкастым пятикурсником, изумительно готовившим пельмени, Бэзил говорил по-китайски. Руфа удивлялась. Даже с соотечествен­никами муж предпочитал говорить по-русски ради постоян­ной практики. Бэзил не сказал Руфе, что он — единственный, кому ее муж, возможно, доверяет полностью, а перед осталь­ными выставляется насчет ярого старания овладеть рус­ским.

—   Странная у тебя судьба, — сказала Барбара.

—   Странная и у тебя судьба, — сказал он.

Но последнее слово осталось за нею:

—    Странная судьба у нас обоих.

И тут зазвонил телефон.

Однажды, очень давно, когда Бэзил вернулся из Ханоя в отпуск, совсем состарившийся отец — дрожали руки, и он, скрывая, почти ничего не трогал за столом, долго расспра­шивал, как воюют вьетнамцы. Слушал внимательно и вдруг сказал:

—    Вася, один совет... Не упусти время вернуться, сынок. Важный час этот не упусти. Пропадет чувство России... Ос­танется не любовь, а тоска. С тоской же живут, и она сладкой кажется... Тем более, уж прости старика за правду, семейная жизнь у тебя не удалась.

Теперь вспомнилось. Сладкая тоска. На постели у Барба­ры.

Отец панически сторонился всякого мусора, мелочей и несущественного. В нем выпукло жило стремление дойти до главного и основного — незамутненного, безошибочного и честного ощущения, что на верном пути, на таком, какого хочешь для себя и какого хотят люди твоей крови, земли и убеждений. Это стремление завело его в эмиграцию против собственной воли, стало причиной мучительных пережива­ний в течение долгих лет жизни в Харбине, и, если бы не война и разгром японцев, что сделалось бы с ним, Бэзилом, его сыном? Добрался бы до родины?

—   Слушаю, — сказала Барбара в трубку.

—    Добрый день, уважаемая госпожа Чунг... Здесь стряп­чий Ли из конторы «Ли и Ли». Надеюсь, вы поживаете хоро­шо?

—   Да, господин Ли, да... Добрый день и наилучшие поже­лания.

Ли на другом конце провода помолчал, словно бы соби­раясь с мыслями. Или подбирал слова, чтобы сделать их скользкими, — ни за одно не ухватишься. Донести смысл с помощью корявейших выражений — мастерство высокое.

—   Итак, мэтр? — напомнила Барбара.

—   Я, госпожа Чунг, разбирая почту, случайно...

Почту в конторе «Ли и Ли» разбирал Ли-младший, сын Ли-старшего. Это все знали. Ссылка на собственное участие в этом процессе означала, что речь пойдет о необычном.

—    ... обнаружил посылку с магнитофонной пленкой. Ви­димо, перепутан адрес... Словом, ошибка. Посылка не пред­назначалась мне. Естественно, вскрывая пакет, знать об этом заранее я не мог. Да, вот именно, не мог.

—     Из пленки, когда вы ее непроизвольно прослушали, следует — что?

Барбара постаралась придать естественность голосу, что­бы показать старику: может на нее положиться, она не столь уж брезгливо относится к подслушиванию, если уж так по­лучилось.

—                        Следует, что сотрудник советского торгового предста­вительства Севастьянов встретился в золотом салоне гос­тиницы «Шангри-ла» с Клео Сурапатои его компаньоном по прозвищу Крот. Севастьянову предложили миллион син­гапурских долларов в обмен на то, чтобы он перестал на­поминать им о восемнадцати миллионах, которые Сурапато и Крот не горят желанием возвратить законному владель­цу...

Барбара посмотрела на Бэзила, который, перевернув­шись на живот, рассматривал корешки французских книг на полке в изголовье.

Она ждала.

—   Вы меня слушаете, госпожа Чунг? — спросил Ли.

—   Да, слушаю, конечно... Это связано с предстоящим су­дом по делу о банкротстве Ли Тео Ленга, не так ли?

—  Либо судебное заседание не состоится, либо оно станет последним вообще для волчищи Сурапато и его компаньона со странным именем. Чем кончатся их препирательства с Севастьяновым, совершенно безразлично всем. Но членам коадъюторского совета совершенно не безразлично, если разразится скандал... При этом не важно, какой скандал. О краже у русских восемнадцати миллионов или о русском перебежчике из торгпредства...

—     Это интересная информация. История выскочит на первую полосу. Благодарю вас. Я высоко ценю, господин Ли.

—   Вот с первой полосой хотелось бы повременить.

—    Не понимаю, — сказала она. — Зачем тогда этот зво­нок?

Бэзил, перевернувшись на спину, слегка вздев брови, вчитывался в строчки «Цветов зла» Бодлера.

—Ах, уважаемая госпожа Чунг! Сотни извинений за втор­жение в частную жизнь... Но у кого она осталась действитель­но частной? У меня? О нет! Только иски да заботы о благо­денствии и спокойствии соотечественников... Ведь у вас теперь в гостях русский журналист ... этот... Шем... Шем... Шемкинг? Расскажите ему, что стало известно от меня. Рус­ским неплохо бы поберечься. Мы заинтересованы... Деловые связи в их стране — серьезная перспектива...