Человек в прицеле - Александр Александрович Тамоников

— Дурак, я тебя уже взял, — отозвался Сосновский. — И я же могу тебя сейчас бросить. Ты труп, если я отпущу тебя, понимаешь? Держись за меня, дурень!

И Гусев все же ухватился за толстое сукно шинели Сосновского. Михаил перехватился удобнее пальцами и стал пытаться вытянуть противника наверх. Сил не хватало, мышцы были напряжены до предела, но он все равно тащил его. Гусев тоже терял силы, его голова показалась над провалом, и тогда Феникс ухватился за какую-то балку и замер, чтобы дать себе передышку.

Но нельзя было останавливаться, в любой момент могло еще что-то сломаться, обрушиться, осыпаться, и Михаил снова стал тянуть своего противника. Они боролись неизвестно сколько времени, пока Сосновский наконец не выволок на край проема Гусева и не откинулся сам на спину.

Так они лежали около минуты, дыша с хрипом, со стоном пытаясь пошевелиться. Было ощущение, что порвались все мышцы рук, плеч, спины… Сосновский повернулся на бок, а Гусев уже тянул к нему руки. Михаил перехватил кисть противника у самой своей шеи и прижал ее к камням. Гусев хотел поднять другую руку, но не смог и снова обессиленно упал лицом на камни.

— Что ты все дергаешься, Гусев, или как тебя там? — прохрипел Михаил. — Все кончилось для тебя, все! Тебе не уйти… Сдавайся, дурак, жить будешь… Все кончено, Феникс…

Когда Буторин с саперами прибежали к пролому, они увидели странную картину. Один человек с ободранными в кровь руками, ругаясь последними словами, пытался ползти по камням, а за ним следом полз Сосновский и пытался ухватить его за сапог. Вот он схватил край шинели и замер, тяжело дыша. Гусев скрипел зубами, впивался пальцами в каменное крошево, но не мог сдвинуться с места. Оба обессилели до предела. Один — пытаясь спастись и скрыться, другой — пытаясь спасти. Буторин посмотрел на кровавый след от пролома до места, где лежали Сосновский с Гусевым, и покачал головой: как же он смог его вытянуть?!

Саперы подбежали к Гусеву, повернули его на спину и быстро обыскали. Стоять Феникс не мог, и его усадили прямо на камни у стены. Буторин помог встать Михаилу, но того тоже не держали ноги, и пришлось его также сажать у стены. Абрек, скаля желтые клыки, стоял напротив Гусева и не сводил с него злобных глаз. И только теперь Виктор обратил внимание, что пошел снег. Крупными хлопьями, в абсолютно спокойном воздухе. Снег падал тихо, словно небо выпускало из рук последнее, самое мягкое свое одеяло. Белый пух ложился на вывернутые взрывами камни, на почерневшие балки, на проржавевшие осколки железа и накрывал их, как мать укрывает ребенка после кошмара. Следы войны — воронки, искореженная техника, пустые глазницы окон — постепенно исчезали под этой немой пеленой. Даже воздух казался чище, будто снег вымывал из него запах гари и пороха.

Город, еще вчера черный от копоти и боли, теперь стал призрачно-белым. Развалины, острые и злые, смягчались под снежными шапками. Казалось, если долго смотреть, можно увидеть, как они превращаются обратно в дома — целые, теплые, со светом в окнах. Но тишина обманчива. Где-то далеко еще идут бои, и Красная армия освобождает Европу. Да и на родной земле еще не все раны затянуты. Однако снег падал, не обращая на это внимания, — упрямо, настойчиво, как обещание мира.

Платов стоял у стола в своем кабинете. Телефонная трубка еще не остыла в руке, а в голове уже пронеслось: «Взяли живым». Комиссар госбезопасности медленно положил трубку, почувствовав, как в висках нарастает привычное напряжение — не радость, не торжество, а холодный, точный расчет. «Ребята Шелестова, как всегда, не подвели. Это хорошо. Очень хорошо…»

Он подошел к окну, закурил. За стеклом занесенная снегом Москва, затемненная, суровая. А где-то там, в Берлине, на Вильгельмштрассе, 102, во дворце принца Альбрехта немецкая разведка ждет сейчас сигнала от своего агента. И они его получат. Только теперь это будет наша игра. «Рация цела. Радист “Мария” согласилась работать», — вспомнил Платов сообщение Когана. Значит, можно вести радиоигру, значит, немцы еще не знают, что их резидент в наших руках. Значит, они продолжат верить в его шифровки, в его донесения, а на самом деле будут получать только то, что им положено получать.

Он выдохнул дым, и перед ним всплыло лицо «Марии» — Александры Смирновой, которую когда-то сломали фашисты. «Теперь она с нами, она под нашей защитой. Она искупит свою вину. И то, что она согласилась, это отлично, молодец, Коган. Он ее убедил, ее перевербовали. Теперь главное — не допустить ошибки. Немцы не дураки, их разведка все проверит, перепроверит. Надо вести игру так, чтобы даже малейшие детали не вызвали подозрений. Каждая передача — как ход в шахматах. Один неверный знак — и вся операция под угрозой», — подумал Платов и раздавил окурок в пепельнице. В голове уже выстраивался план: связаться с Генеральным штабом, подготовить дезу, выбрать ключевые моменты, на которые немцы должны клюнуть. Возможно, даже подбросить им что-то ценное — чтобы поверили окончательно. Ведь война — это не только пули и танки. Война — это еще и эфир, шифры, ложь, подстроенная так искусно, что враг сам идет в расставленную ловушку…

Платов позволил себе короткую, почти незаметную ухмылку: «Игра началась. Спасибо Шелестову и его группе. Они, как всегда, не подвели!»

Примечания

1

Скорее сюда! Уходим вместе! (нем.)