Спартачок. Двадцать дней войны - Владимир Борисович Журавлев

— Это ты ошибаешься, — странно улыбнулся Грошев. — Очень, очень сильно ошибаешься. Именно один человек и способен. И методика есть. И она даже проверена на практике.

— Да? А почему я не слышал? — усомнился майор.

— Слышал, — вдруг подал голос замполит. — Все слышали. Христианство изменило мир. И ислам изменил мир. И там, и там у истока один человек.

Майор неуверенно хохотнул. Дернулся поскрести подбородок, ругнулся и засунул руку под себя.

— Коммуняка! А у тебя с величием все в порядке! — с уважением признал майор. — Новый мессия, да? Ха, а тогда я — двенадцатый апостол! У-у, какая выгода!

— Не, я не смогу, — легко отказался Грошев. — Коммунары в олигархате долго не живут. Тут местный нужен. Принц Гаутама был местным, и Мухаммед тоже.

— Тоже ваши проекты? — ухмыльнулся майор.

Грошев промолчал, и с лица майора медленно сползла улыбочка. Он подумал, покосился ошеломленно на коммуняку, еще подумал…

— Да ну на кун! — решительно отмел кощунственные мысли майор. — Это было давно и неправда! И вас всех тоже накун с такими разговорами, свихнуться можно! Лучше фильмец посмотрю.

И майор действительно достал телефон и включил какой-то фильм. Но спокойно пролежал недолго, потому что шило в заднице — оно как с рождения ему туда попало, так никуда и не делось.

— Уй, какая лапочка! — умилился он. — Коммуняка, да посмотри же! У вас таких наверняка нет! А поет как? Ну прелесть же! Как она твердые «ч» выпевает! Да под гармошку! Типа русская народная песня — но высоким литературным языком, умора! И я просто таю с ее акцента! Не, ну ты чего такой серьезный? Посмотри! Наверняка ж не видел, эти фильмы для вас как древняя древность! Вот кто это, по-твоему, а?

— Пола Ракса, — пожал плечами Грошев. — «Четыре танкиста и собака».

— Тьфу на тебя! И еще раз тьфу! Эрудит кунов!

— Просто этот фильм — один из маркеров мира. Если фильм популярен и не под запретом — значит, это азиатский сегмент Веера. Стражи закона такое обязаны знать.

— А что, он где-то под запретом? — изумился майор. — Прекрасный же фильм! Добрый! И война там как сказка, чистенькая такая, с любовью… И кому помешал?

— Полякам. Запретили у себя за просоветскость.

Майор очумело потряс головой. Посмотрел на телефон.

— То есть… наша добрососедская, родственная, дружелюбная Польша… моя любимая Польша — наш враг⁈ Да ну на… они же славяне!

— Вместе с хохлами, да. Хохлы режут русских, Польша снабжает оружием и военными специалистами. И является переломной точкой истории.

Майор еще раз с огорчением посмотрел на любимую актрису, выключил телефон, перевернулся на спину и с тоской уставился в потолок.

— Вот как так, коммуняка, а? Жили-жили в дружбе и согласии, и вдруг… как отравил кто-то!

— Да никогда мы не жили в дружбе, — покачал головой Грошев. — Для нас поляки — да, родственный народ, но мы имперцы, для нас любой народ родственный. А у Польши к тому же сильный флёр городской культуры… и вообще культуры, это очень привлекало. Польские певицы, актрисы, писатели… вообще все польское у русских было очень популярно. Но в самой Польше — ровно наоборот. Но у имперцев снисходительное отношение к слабостям малых народов, вроде как не замечали. А на самом деле даже твой любимый фильм пропитан антисоветчиной.

— Да ну⁈ Факты на стол!

— Ну да. Вспомни, как выбирали польскую личину для механика-водителя. Он по фильму грузин. В результате обозвали его трубочистом, по сути черномазым. Очень злая шутка вообще-то, за такое морду бьют. Или вот героини: они обе устроили свои судьбы, но как? Самая чистая, смелая, красивая — приняла польское подданство. А шлюховатую и довольно пакостную польскую Нинку сплавили в Союз. Вроде мелочи, но весь фильм из таких мелочей. Он ведь только о поляках, только их душевные качества воспевает — и их боевитость. Как смеялись в Союзе — один польский танк и войну выиграл, и Берлин взял. Но у нас просто смеялись, а там — злобствовали.

— Вот умеешь ты в душу плюнуть! — буркнул майор. — А чего ж его тогда запретили?

— Недостаточно антисоветский. Насмешки слишком тонкие, для умных.

— А все равно актриса прелесть! — непримиримо сказал майор. — Скажешь, нет?

— Почему нет? Моя Аполлония на нее очень похожа. Можно сказать, близняшки.

— Аполлония… Пола… Так она… Твоя, да⁈ Пола Ракса в одном из миров — твоя Аполлония⁈

Грошев молча кивнул.

— Ух… извини, сразу не сообразил.

— Мне вообще-то другой польский фильм нравится, — ровным голосом сказал Грошев. — «Ставка больше чем жизнь». Там целая галерея польских красавиц. В каждой серии — своя. У них красота такая… для России необычная. Притягательная. Я бы с ними, наверно, смог сделать очень и очень неординарный спектакль…

Грошев вдруг замолчал и встал.

— Морпехи ползут, — пояснил он. — Я вообще-то ситуацию для комбрига сразу после захвата доложил. Шанс ничтожный, что переломим войну, но момент такой, что и за ничтожный шанс схватишься…

— А как с ценой штурма в полбригады? — хмуро спросил майор и тоже поднялся.

— Да есть варианты. Если быстро бежать и метко стрелять…

— то один коммуняка заменит штурмовой взвод со специальной подготовкой, — вздохнул майор. — А ты понимаешь, что там и останешься? Тебя за последние месяцы сколько раз ранило? Прыти наверняка поубавилось?

— Пятьдесят миллионов, — спокойно сказал Грошев. — Здесь, в Кара-су — поворотная точка истории. И цена ей известна — пятьдесят миллионов людей. Я обязан использовать даже ничтожный шанс.

— Я с тобой.

— На одной ноге? Не смеши туранские пулеметы.

Грошев помялся в сомнении, но потом все же добавил:

— Шкапыч, запомни, что скажу. Можешь смеяться, но запомни. Ядерная пустыня — всего лишь пустыня, в ней можно жить. Она — конец цивилизации. Но не конец жизни, а ее начало. Запомнил? Вот и молодец. Кроме туранского, начинай учить парочку европейских языков, пригодятся. Всё, я ушел.

Майор молча проводил его взглядом… и неожиданно для самого себя перекрестил.

— Я тебя вытащу, коммуняка, — пообещал он. — А то, понимаешь ли, и поговорить не с кем…

— Серега, это он про что? — недоуменно спросил замполит.

— Про