Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович

Еще трясущийся, грязный, ободранный, местами даже практически освежеванный, но главное — живой. Живой!

Понадобилось совсем немного времени, что-то около полутора троллейбусных остановок, чтобы я, трезво оценивая сложившуюся ситуацию, вынужден был внести существенную поправку: пока живой.

15. Наличные отношения

« — ...ты у меня тоже всплывешь уже на следующий день. Кверху брюхом в Москве-реке...»

Благодаря чувствительному микрофону казалось, что отодвигаемое кресло скрипит, словно несмазанное тележное колесо — это Бобс встал, намекая посетителю, что тот у него загостился. В следующее мгновение мне показалось, будто по полу тащат волоком трехстворчатый шкаф, и с некоторым опозданием пришла догадка: Господи, неужто это я с таким грохотом встаю со стула?

Дважды щелкнув, как пистолетный затвор, дверь в кабинет открылась и закрылась, после чего наступила тишина. В этой тишине раздались звуки, которые я тоже сперва не смог идентифицировать: как если бы огромная ладонь мерно похлопывала по необъятной лысине. Хлопки приближались, нарастали, и я вдруг с замиранием сердца понял, что это шаги. Блумов шел по направлению к мусорной корзине!

Сейчас он наклонится, протянет руку и грубо выхватит оттуда пачку «Бенсон энд Хеджес»... В предчувствии душераздирающего треска я уже готов был сорвать наушники, но шаги замерли, жалобно пискнула половица, и они так же мерно начали удаляться. Бобс в задумчивости расхаживал по паркету.

Снова заскрипело — он сел обратно в кресло. Зашебуршал селектор, и кокетливый женский голос откликнулся:

— Слушаю, Борис Федорович!

Блумов коротко протявкал:

— Нина, Геннадий появился наконец?

— Да, он у себя.

— Попросите его ко мне зайти.

Шаги у явившегося на зов уже через пару минут Геннадия были тяжелее, чем у хозяина, а голос глухой и гулкий, как из бочки:

— Вызывали, Борис Федорович?

— Вызывал, — с неприятной многообещающей интонацией откликнулся Бобс, но неожиданно для меня в их рутинно начавшемся диалоге начальника и подчиненного это оказались едва ли не последние человеческие слова. Потому что дальше Блумов зловеще поинтересовался: — Что, Лешак, большая гава?

Я услышал сперва, как тяжко засопел пришедший, потом он натужно выдавил из себя:

— Да, сверзили. Абодье не в кость. Сперва-то по кайфу, а потом баддоха в зырки, да еще этот оперсос накашпырил...

— Балдоха, значит? — еще более зловеще перебил его Бобс. — Мне на баддоху класть с прибором, я галье мечу! Твой гумозник вместо бондаря двух пупкарей завалил, дудоргу кинул и рога заломил! А оперсос теперь шнырит вокруг, уже зенки запалил, вот-вот жухнется.

— Ну, лакша, ну, с кем не бывает! — в голосе Лешака появились почти плачущие нотки. — За него Зубарик мазу держит!

— Маза твоя. Ты мне набил про гейт на говре, твой ответ. Каляка больше нет, загаси его, — жестко распорядился Бобс, и я услышал, как скрипит, словно подводит итог, кресло, из которого он встает, собираясь намекнуть, что время истекло. Но Лешак буквально взмолился:

— Папа, дай вант, вырулим! Кентуха сам гурится, зарубку кладет — все будет гбуро. Он битый, канает на масть, сукой быть!

Я услышал странный звук — будто голубь топчется на жестяном подоконнике, и не сразу догадался, что это Блумов стучит ногтями по полированному столу. Видимо, папа задумался. Потом спросил:

— Каленый?

— Красненькая за руль сорок шесть, чалился у комиков, — с готовностью отрапортовал Лешак. — Он сейчас на лимоне, куклимит, дышит тихо. А ко мне у него зябок. Так что блат в доску.

— Погоняла? — поинтересовался Бобс. Похоже, он менял гнев на милость.

— Мойва.

— Окрас?

— Один на льдине, ломом подпоясанный.

Оба замолчали. Первым заискивающе вступил Лешак:

— Да я уж дал на завтра бризец. Все будет внехипеш. Гецильник накноцали. И винтарь готов.

Снова была томительная пауза, после которой наконец кресло удовлетворенно скрипнуло, и Бобс произнес:

— Ништяк. Твоя маза. Еще один гнилой заход — и вместо максы будет крант. Бычишь?

— Бычу, — с заметным облегчением подтвердил Лешак. И вдруг без всякого перехода заговорил на нормальном языке: — Я вам больше не нужен, Борис Федорович? Разрешите идти?

— Да, пожалуйста, — благосклонно отпустил его Блумов. Все дальнейшие разговоры на пленке больше не имели к делу никакого отношения. К делу, интересующему меня, разумеется.

Бобс вел переговоры о покупке партии «опелей», распекал главного бухгалтера — на вполне обыденном канцелярском языке, между прочим. Обсуждал какие-то планы со своими замами. Но меня это не огорчало. Главное я узнал: Блумов и есть тот самый убийца, вернее, заказчик, которого мне надо было найти и изобличить.

Как он сказал этому Лешаку: «Ты мне набил про гейт на говре»? Я не самый большой знаток фени, но ключевые слова понимаю, а дальше, как говорится, догадываюсь по интонации. Так что, по-моему, в переводе это означает что-то вроде «ты мне подал идею насчет убийства на кладбище». Сперва у наемного киллера все шло, как задумано, но из-за солнца, которое било снайперу в глаза («балдоха в зырки»), пошло наперекосяк, а там и ваш покорный слуга «оперсос» подключился, «накашпырил», то бишь вмешался не к месту.

Я не помню слова «абодье», но поскольку оно пошло «не в кость», по общему смыслу можно предположить, что это, наверное, везуха, удача или что-нибудь в таком же роде.

Бобс принял жесткое, но довольно характерное для подобных случаев решение: несправившегося с заданием исполнителя уничтожить. Впрочем, сколько я наслышан, в этом бизнесе такое случается и со справившимися. Однако Лешак сумел его уговорить, выпросил еще одну попытку, очень трогательно поведал, что «кентуха» сам переживает, клянется, будто в следующий раз все пройдет отлично. Объяснил, что киллер опытный, вполне годится для подобных дел — «канает на масть». А от себя добавил, что на завтра уже дал ему «бризец» — наколку, план действий, после чего они вместе с киллером «накноцали», то бишь обнаружили, выискали, определили какой-то «гецильник» (значение этого слова мне казалось смутно знакомым, однако точно я не помнил, но опять-таки из контекста предположил, что это, вероятно, место проведения акции). И Блумов, поломавшись маленько, согласился, дал возможность «вырулить». Сурово напоследок пригрозив, что этот раз точно последний, больше поблажек не будет.

Итак, вопросы.

Ключевое слово во всех рассуждениях — завтра. Именно на завтра Лешак дал «бризец» киллеру по кличке Мойва. Завтра, стало быть, должно состояться новое убийство. Но кого — я не знал.

То есть твердо не знал, но предполагать мог с большой долей определенности, что, скорее всего, это будет Забусов. Бывший букмекер по кличке Гнус, а ныне преуспевающий банкир, про которого Блумов говорил с таким нескрываемым презрением. Крыса — так он, кажется, назвал его. Впрочем, там сквозило не только одно презрение: Бобс под конец заметил, что ради жирного куша Забусов и мать бы родную зарезал, причем, если мне не изменяет память, сказано это было уже не столько пренебрежительно, сколько злобно. Но с другой стороны, сам-то Забусов в разговоре со мной к нему подобных чувств отнюдь не демонстрировал. Мы вообще с ним не говорили о Блумове, а наоборот, главным образом обсуждали Эльпина, и банкир чуть не прямо тыкал в него пальцем, как в возможного убийцу.

Хорошо, примем это за рабочую версию.

Завтра. Забусов. Но где именно? В какое время?

Черт, вот если бы выйти на этого Лешака! Кстати, кто он такой? На вопрос Блумова, пришел ли Геннадий, секретарша ответила: «Да, у себя». Так что, похоже, он у них в штате. Аи, да Бобс! Действительно серьезный человек, если у него прямо в штатном расписании предусмотрена должность организатора мокрых дел. Так вот, если бы найти Лешака... Впрочем, это химеры. Где я его сейчас, к черту, на ночь глядя найду...

Значит, остаются два параметра: где и когда.

За окном темнело, а тут еще полил дождь, и чернота стала сгущаться прямо на глазах. Не зажигая света, я сидел перед замершим магнитофоном, и казалось, меня занесло на борт подводной лодки, которая стремительно идет на погружение.