Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович

В конце коридора, за фотолабораторией, у нас оборудована еще одна комната без окон, но с железной дверью — оружейная. Но собственно оружие меня сейчас не интересовало: вместо него я уложил в сумку целый набор из так называемых «спецсредств», после чего уже собрался, что называется, на выход с вещами, когда грянул звонок в дверь.

Я напрягся и подобрался. Пока ничего о том, где я живу и работаю, ванинской братве, по моим расчетам, не должно было быть известно. Но жизнь не однажды учила меня, что мои расчеты не есть обязательно истина в последней инстанции. Именно поэтому, вернувшись в контору, я на всякий случай не зажигал верхнего света и вообще «дышал тихо». На цыпочках пробравшись в кабинет, я нажал кнопку видеофона и вздохнул с облегчением: это была всего лишь Верка. За ее спиной на освещенной площадке никого больше не было, но на всякий случай я щелкнул тумблером, переключая монитор на спрятанную под козырьком подъезда миниатюрную камеру, о которой ничего неизвестно даже нашему технику-смотрителю. Прямоугольный объектив сделал полоборота, обозрев окрестность, и доложил мне, что на улице тоже чисто. Через полминуты моя первая незабвенная любовь перешагнула порог офиса, и мне в нос сразу ударил аромат незнакомых духов, густо замешенный на более узнаваемом запахе армянского коньяка.

— Приветик, — произнесла она таким тоном, будто в последний раз, когда нам случилось разговаривать, это не она буквально с визгом выставила меня вон. Вид у нее был взъерошенный и какой-то разудалый. — Разрешишь зайти?

— Заходи, — посторонился я. И не удержался: — Голова больше не болит?

— А ты злопамятный! — хохотнула Верка и прямиком прошла в распахнутую дверь моей комнаты. На ней был тот же, что утром, черный облегающий фигуру костюм, отсутствовала только шляпка с вулью. На ходу она чересчур выразительно, как мне показалось, покачивала бедрами.

Оказавшись в кабинете, Верка огляделась вокруг, увидела на столе сигареты и довольно бесцеремонно, не спрашивая разрешения, закурила. Тут же закашлялась, раздраженно ткнула сигарету в пепельницу, после чего уселась на край стола, закинув ногу на ногу, отчего ее и без того не слишком длинная юбка уехала еще сантиметров на десять. Движения у нее были размашистые и не слишком твердые, а взгляд, которым она уставилась на меня, никак не мог полностью сфокусироваться на объекте и все время съезжал вбок, как намыленный.

Пропустив гостью, сам я остался молча стоять у притолоки в проходе, ожидая продолжения. Пауза явно затягивалась, и Верке в конце концов пришлось прервать ее, но, когда она заговорила, голос у нее был на пару тонов ниже того, с которым она явилась.

— Во-первых, хочу попросить у тебя прощения. После того, что случилось на кладбище, и... и Малея... Ты был прав, конечно, а я круглая идиотка!

Все это она выпалила одним духом и снова безрезультатно попыталась упереться в меня взглядом. Поняв, что это может продолжаться довольно долго, а мне, между прочим, надо поторапливаться, я сказал:

— Проехали, не бери в голову. Давай говори, что во-вторых.

— Есть еще и в-третьих, — многообещающе сообщила Верка. — А во-вторых... — прищурившись и крепко закусив нижнюю губу, ей удалось наконец в течение нескольких секунд смотреть мне прямо в лицо — испытующе, как она сама, наверное, полагала. — Во-вторых, у меня к тебе деловое предложение. Ты ведь частный детектив, так? Вот я и хочу, чтобы ты для меня сделал кое-какую работу.

Так. Еще один клиент. В последнее время я пользуюсь бешеной популярностью, особенно среди будущих миллионеров.

— Мои услуги стоят недешево, — осторожно заметил я.

— Сколько? — привычный оскал готового к торговле коммивояжера промелькнул на ее фарфоровом личике.

— Зависит от работы, — пожал я плечами.

— Мне нужно алиби, — сказала Верка так, как я бы сказал: «Мне нужен аспирин».

— Чего? — не понял я. То есть каждое слово, ею сказанное, в отдельности было понятно, но общий смысл дошел не сразу: за пять лет работы ко мне обращались с разными просьбами, но с такой — впервые.

— Что здесь неясного? — неприятно удивилась она моей тупости. — Алиби! Это когда у человека есть свидетели, что он во время преступления находился в совершенно другом месте.

— А-а, — сказал я, — теперь понятно. Где, говоришь, ты была во время преступления?

— В том-то и дело, что нигде, — горько поджала губы Верка. — Гуляла по Арбату, заходила в магазины.

— Тогда все просто. Даешь объявление в газету: «Срочно требуется алиби в районе Арбата. Интим не предлагать».

Лицо у нее окаменело, кожа на скулах натянулась. Она тяжко вздохнула и пробормотала:

— Я была о тебе лучшего мнения...

— Я о тебе тоже, — в тон отозвался я. — Кстати, о каком таком преступлении речь?

— Не имеет значения! — надув губы, отрезала Верка.

— Ну, раз не имеет... — я оттолкнулся от дверного косяка, явственно давая понять, что считаю беседу законченной. — Извини, мне пора идти.

Но она, похоже, не готова была оскорбиться всерьез и настолько, чтобы отступиться от того, за чем пришла. Затвердевшие было мрамором щеки так же стремительно поплыли воском, у Верки вдруг сделался беззащитный вид брошенного ребенка.

— Они думают, что это я убила Нюму!

Я расхохотался.

— Кто это «они»?

— Милиция, кто ж еще, — в ее голосе слышна была явственная обида на мою столь несочувственную реакцию. — Тебе смешно, а следователь в отделении меня мурыжил часа три, не меньше. Противная сволочь, и смотрит так... так, как будто... будто сейчас ущипнет или укусит... — Верка не нашла больше слов для описания того, как смотрел на нее следователь, но мне и этого хватило.

— Харин, что ли? — неожиданно для себя догадался я.

— Да, — удивилась она, — ты откуда знаешь?

Пропустив этот вопрос мимо ушей, я спросил:

— А почему, собственно, тебя подозревают в убийстве?

— Из-за моего кретинизма, — вздохнула Верка. — Я с Нюмой-то ведь с детства дружу... дружила... — поправилась она. — Как-никак кузен. А тут решила уговорить его на «цептер», деньги у него всегда водились, модный парикмахер все-таки. Он-то мне никогда ни в чем отказать не мог, но тут этот... этот Севочка...

Последнее слово у нее прозвучало, как ругательство. Я сразу вспомнил павлиний халатик, крашеные патлы и пунцовые губы, а потом все то же самое, но посреди перепачканных кровью простыней. Верка тем временем продолжала:

— Он какой-то бешеный, гад. Ревнует... то есть ревновал Малея даже к бабам, к клиенткам, представляешь? А меня давно невзлюбил, я, видите ли, уговорила Нюму дать деньги этому кретину Козелкину. Как будто я сама там не попала! И вчера совсем с глузду съехал, прямо набросился на меня, стал орать, что я опять хочу их нажулить. Нюма пытался его как-то утихомирить, а он ни в какую, называл меня продажной девкой и буквально из квартиры выталкивал. Я, конечно, тоже не сдержалась, обозвала его как-то... — Верка запнулась, вздохнула. — Грязным педрилой или что-то в этом роде. Не надо было, я знаю... Короче, мы с ним подрались.

— Подрались? — в изумлении переспросил я.

— Да. Этот идиот схватил меня за волосы, выволок на лестничную площадку, а я ему тоже двинула... коленом, куда надо. Он визжал, что твоя свинья, соседи из всех щелей повылазили, как тараканы. Я еле вырвалась. А примерно через два часа... Так этот Харин сказал... Через два часа их... Ну в общем, дальше ты знаешь.

— Глупости это все, — с облегчением сказал я ей, мыслями находясь уже далеко отсюда. — Если б у них на тебя действительно было бы что-то серьезное, ты б сейчас уже сидела в КПЗ. Это они так... версии отрабатывают...

Но она, похоже, услышала только одно слово — КПЗ. И с отчаянием всхлипнула:

— Вот, и этот чертов мент тоже меня пугал: задержу, говорит, на десять суток! А мне сейчас никак нельзя в КПЗ, мне даже уехать невозможно ни на день, как ты не понимаешь!

Я понимал. Это-то я хорошо понимал. Их всех ни тюрьмой, ни даже угрозой смерти невозможно сейчас заставить оторваться от Стеклянного дома: сидят, караулят — не дай Бог, пропустить тот самый момент, когда с ключами наперевес можно будет броситься наконец к заветной двери. Но это все-таки была Верка, та самая Верка из моей юности. Поэтому, сделав над собой некоторое усилие, я подавил забурлившую было во мне классовую неприязнь трудящегося человека к чужим, отнюдь не тяжким трудом нажитым миллионам, и вполне доброжелательно произнес: