Человек в прицеле - Александр Александрович Тамоников

class="p1">И Буторин стал описывать «Студебеккер» с приметным повреждением нижней бортовой доски с правой стороны, ближе к заднему борту. Капитан сразу же взялся за карандаш и блокнот, но Буторин его остановил:

— Не записывай! Все нужно запоминать. Никто не должен знать, даже заподозрить, что ты разыскиваешь какую-то конкретную машину. Не зная связей шофера или начальника автохозяйства, где числится эта машина, который может иметь отношение к вражеской подрывной деятельности, вести себя надо очень и очень осмотрительно!

Задача, которую Буторин поставил перед капитаном Ружиным, была в принципе проста. Он должен был посетить все автотранспортные предприятия, включая и армейские автопарки, и осмотреть имеющиеся «Студебеккеры». Причем не возбуждая никаких подозрений ни у автотранспортного начальства, ни у шоферов. И только после обнаружения искомой машины Буторин подключится и продолжит оперативную разработку. А еще Ружин должен был фиксировать наличие легковых «эмок» черного цвета, а также санитарных машин-фургонов с красными крестами на борту…

Опытный следователь Коган всегда умел находить общий язык с собеседником. И неважно, каких политических и социальных воззрений придерживался человек. Борис Михайлович умел расположить к себе, умел завязать разговор и вовремя свернуть на нужную тему. Он умел видеть человека, понимать его состояние, по конкретным характерным признакам определить, врет ли собеседник, чем тот обеспокоен, в чем причины этого беспокойства. Многому научился Коган за годы работы следователем особого отдела НКВД. И встречаясь с местным населением, заводя разговоры, он всегда сначала опирался на темы, которые в первую очередь волновали, трогали этих людей. Он разговаривал и с жителями сел, и с рабочими мелких предприятий, расположенных в дальнем Подмосковье. Ни парашютов в небе, ни самолетов никто не видел. Большинство людей даже не знали, как это может выглядеть. Хотя в памяти почти всех еще сохранились жуткие воспоминания о самолетах с крестами на крыльях, вой пикирующих бомбардировщиков, летящих бомб, страшные разрывы. А вот что такое одиноко летящий самолет, от которого отделяются черные точки, а потом над ними раскрываются белые купола, представить не мог никто. И Коган верил этим людям — пережившие адские бомбежки врать про это не умеют. Он понимал их, потому что видел своими глазами, пропускал через свое сердце увиденное. И бомбежки, и сожженные села, и тела мертвых мирных жителей, убитых фашистами.

Еще свежи были его воспоминания, как однажды вошли в деревню на рассвете. Дым висел над пепелищами, словно сама земля не могла перестать тлеть. Фашисты сделали свое дело чисто: ни колодца, ни сарая, ни жизни. Только обугленные срубы да трупы, прибитые морозом к земле. Запах гари стоял такой, что хоть платком рот прикрывай, но он уже привык. Хуже было другое — тишина. Такая, что слышно, как ветер шевелит обрывки одежды на мертвецах.

У колодца сидела старуха. Не плакала, не кричала — сидела, обняв ведро с пробитым дном. Глаза сухие, будто все слезы выжег тот самый дым. Спросил ее: «Кто выжил?» — «А кому тут жить? — ответила она. — Дети в погребе сгорели. Петька мой партизанил — его в январе повесили». Голос ровный, будто доклад читала. Это страшнее истерик. Таких старух он видел от Брянска до Минска — они как памятники немому горю.

А потом был город Витебск… Его не освобождали, а выцарапывали. Улицы в воронках, кирпичи вперемешку с костями. На вокзале нашли яму: три сотни детей. Говорят, перед расстрелом немцы им конфеты раздавали. Бойцы штурмового батальона, видавшие виды, рыдали как дети. А что он? Он составлял акт. Писал: «жертвы гражданского населения, уничтожены оккупантами». Сухие строки для Москвы. Кто прочтет между ними крики матерей?..

Иногда Коган рассказывал об этом, когда больше не мог терпеть, не мог носить в себе. Бывало, ночью, когда водка не берет, он вспоминал лицо того мальчишки под Оршей. Лет десяти, стоит на пепелище дома, в руке обгоревшая кукла. Спрашивает: «Товарищ майор, а папка мой вернется?». Его отца Коган сам арестовал в 37-м за «шпионаж». И что сказать? Плеснул ему в котелок тушенки, ушел молча.

Порой он пытался оправдать себя: мол, война всех перемалывает. Мы, чекисты, — тоже. Но когда видишь, как фрицы детей в колодцы бросают, понимаешь: мы — не они. Наша жестокость — как топор палача: без личной злобы. Их — как нож садиста: чтобы мучить. Как иногда бывало, он докладывал в штабе: «Деревня Липки уничтожена, 87 гражданских лиц расстреляны». Генерал кивнул: «Отметить на карте крестом». А он подумал: «Сколько еще крестов влезет на эту карту? Пока хватит. Завтра снова в дорогу. Может, хоть одного палача доведу до стены. Или сам сгину где-нибудь под артобстрелом…»

Сколько заданий приходилось выполнять за годы войны группе: и за линией фронта, и в своем тылу, и в освобожденных от оккупантов населенных пунктах!

Хотелось бы забыть, но не получалось. Коган всегда говорил себе: «Пока дышу — буду считать. Каждое пепелище, каждую старуху у колодца. Чтобы потом, если доживем до Победы, кто-то помнил настоящую цену. Не парадную, из газет, а ту, что пахнет горелым мясом и совестью». Он не мог забыть. Даже в редкие минуты затишья, когда фронт отползал на запад, а дымовая завеса войны ненадолго рассеивалась, майор Коган видел их — призраки сожженных сел. Они стояли перед ним как немые свидетели, обугленные скелеты изб, почерневшие печные трубы, торчащие из пепла, словно надгробия…

Не так давно, когда группа выполняла задание в Белоруссии, оперативники вместе с одной из частей продвигались через Белоруссию, где земля стонала от ран. В одной деревне, название которой уже стерлось из карт, он наткнулся на девочку. Лет семи, в выцветшем платке. Она сидела на пороге того, что когда-то было домом, и сжимала в руках обгоревшую куклу. Глаза ее были сухими — слезы, казалось, выгорели вместе с хатами. «Маму фашисты забрали, а потом все сожгли», — сказала она монотонно, будто заученную молитву. Он молчал. А что он мог ответить? Даже доклады в штаб не передавали этого запаха — смеси гари, смерти и расплавленного железа.

Помнил он и городок под Витебском, где улицы превратились в коридоры из пепла. Местный старик, сгорбленный, как иссохшее дерево, водил его к яме на окраине. «Здесь мои сыновья… и внуки», — бубнил он, тыкая палкой в землю, утоптанную сапогами карателей. Буторин записывал показания, но цифры — «127 расстрелянных» — не могли передать тяжести того, что видели его глаза: детский валенок, торчащий из снега, обрывки Евангелия на пепелище, крик воронья, делившего добычу.

Иногда ему снились лица. Женщина, прижимавшая к груди мертвого младенца, ее вопль,