Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

—   Когда любят, люди вместе... Иначе зачем любить?

В зеркале задвинувшейся двери купе Бэзил заметил, что лицо у него теперь мрачнеет так же, как у отца...

Они потанцевали тогда, в «Выру». На каблуках Рита была вровень.

—  Ты высокая, — сказал Бэзил, сам не зная зачем. Он все искал и не находил слова.

—   Да, да, на каблуках...

На белесом небе в окнах кафе мерцали звезды. И по тому, как впилась рука в его плечо, Бэзил догадался — прощается, опоздал... На вокзальной платформе, с которой виднелись тусклые, будто обернутые марлей фонари на редутах, насы­панных шведами перед Вышгородом, он спросил:

—   Встреча через восемь месяцев?

Едва решившись, она покачала из стороны в сторону го­ловой.

Ночью, крепко выпив в баре, Бэзил забрел на северную сторону Вышгорода. Шум и пустопорожние разговоры оста­лись внизу, под обрывом. Узкие короткие улочки были гул­кими, высветленными луной. По лестнице Бэзил выбрался на насыпь. Под старой стеной журчал ручей. Здесь стлалась мгла, и Длинный Герман будто парил. В стене светилось окошко... Замерла парочка в вязаных колпаках с помпонами, таких же, как на голове у сына, когда они увиделись в Москве.

Среди пустого, геометрического, залитого желтым све­том асфальтового пространства проспекта Калинина сын был единственным в тот час, кто не кидался на перехват машин с поднятой рукой. И, подъезжая к кромке тротуара, Бэзил вспомнил харбинскую Модягоу, изрытую куйбышев­скую окраину, где все знали друг друга, где не было абстрак­тно и желто, а разве что немного грустно под редкими фона­рями вполнакала, но никогда одиноко, потому что в небольших домишках вокруг жили знакомые ребята и их знакомые родители. На проспекте, где жил сын, жило так много народу, что вроде и никто не жил.

—   Как у тебя с мамой? — спросил в тот раз Бэзил.

—   Нормально.

—   А с ее мужем?

—   Нормально. То есть — никак. А что?

—- Ничего. Чем занят?

—    Курсовой. Этика конфуцианства. Можно тебя про нее проинтервьюировать?

—   Давай... Подружкой не обзавелся? Я — не дед?

—    Ну, не скоро... Собери в горсть Конфуция, пап!

—   Конфуций не привнес ничего нового. Человек этот как этик пришел к своему поколению из прошлого. Жизнь его сосредоточивалась на возрождении того, что крепко забыли уже тогдашние люди. Он маршировал задом наперед, и в результате — только воскрешение, обрати внимание, я ска­зал не обновление, не возрождение, старых догм. Мысль конфуцианцев застыла в некоей трупной неподвижности... Напоминать про последователя, который в шестьдесят лет играл в детские игрушки в присутствии престарелых роди­телей, показывая тем почтительность и свое ничтожество перед их авторитетом?

Свернув у гостиницы «Украина» под мост, ехали по набе­режной в сторону Киевского вокзала. В форточке посвисты­вал морозный ветер.

—   Теперь — Конфуций в отношении к героическому.

—     Как и мы, русские, китайцы любят землю на земле. Храбрость конфуцианцы ставят на третье место среди чело­веческих добродетелей. После честности и прямоты. Храб­рость ведь нужна только в ненормальных обстоятельствах. Все же чрезвычайное варварство. Только повторяющаяся по­вседневность, только всем присущее и доступное уважается конфуцианцем. Стремление к героическому — стремление к разрушению. К храбрости, как и к всплескам отвлеченного ума, почтения этот конфуцианец не испытает. Восхищение героями и мудрствования присущи «заморским чертям»...

Последние слова Бэзил сказал по-китайски.

Проехали белую тень Новодевичьего монастыря за Москвой-рекой, вписались в Мосфильмовскую, остановились у смотровой площадки Ленинских гор. Оба считали хорошей приметой прощаться на ходу. Метро для сына было близко, и на город можно бросить взгляд.

..Лет десять назад, вернувшись в очередной раз в Россию, Бэзил, не зная, где погулять с сыном — его привела к метро «Университетская» мать, — пришел по наитию сюда. Стояла середина июля, вечерело. Поглядывая на сиреневое зарево, смазанное с юга тучей, они уселись на траве, уперев ноги в склон, близ лыжного трамплина, обвешанного рекламой те­левизоров. Река выдыхала накопленное за день тепло. Бабо­чек и стрекоз поднимало вверх. Сухим без оттенков светом, напоминавшим Бэзилу госпитальный, лучились софиты над Лужниковским стадионом. То был памятный для обоих день: внезапно ощутили глубокую, взрослую связь, устано­вившуюся вдруг вопреки всем разлукам. Бывают такие сча­стливые дни...

Начиналась поземка. Чаша Москвы плоско лежала почти без огней. Холод, едва вышли, загнал назад в машину. Заче­сался подбородок, и Бэзил прихлопнул по нему ладонью. Засмеялся. Привычка тянулась из тропиков, чешется — зна­чит москит...

В центре Бангкока москитов не могло быть. Их убивал чад.

Бэзил расплатился с водителем «тук-тука» перед гости­ницей «Виктори», зашел в бар, медленно выпил кружку пива. Над окошком менялы зажглись зеленые цифры электронно­го табло с курсами валют. Значит, десять утра. Самое время искать Вата во дворе монастыря Ват По. Через два часа зной разгонит всех на сиесту.

Если досужие рассказчики утверждают, что в Заполярье птицы замерзают на лету и плевок леденеет, то здесь воробьи могли свалиться на голову вареными, а плевок — испариться у губ. Однако букетик жасминов, заткнутый за зеркало задне­го вида в такси, стоявшего у гостиницы, казался влажным и прохладным.

— На Прачан-роуд, к Таммасатскому университету, — сказал Бэзил водителю.

— Да, сэр.

Таксист сунул в рот порцию бетеля и взял с места на второй скорости, заставив шарахнуться мотоциклиста. На Чароен Крунгроуд у грязного перекрестка, зажатого двухэтажками, машину задержал светофор. Водитель, раздув шею, сплюнул жвачку на тротуар. Начавший переход кре­пыш в филиппинской рубашке-гуаябере и с дорогим атта­ше-кейсом крокодиловой кожи в руке поднял глаза. Жест­кий, настороженный взгляд скользнул по букетику жасминов и Бэзилу.

Глава третья. «ЦВЕТЫ ДРАКОНА»

1

Хмурое сосредоточенное лицо, мелькнувшее на Чароен Крунгроуд, какое-то время, пока таксист, бессовестно подре­зая, лавировал в потоке, катившемся к набережной Чаопрайя, оставалось в памяти. Не тайское выражение какое-то, подумал Бэзил.

«Танцы и бокс, мягкость и готовность к соперничеству символизируют темперамент таиландцев, характер которых отличается беззаботностью, жизнелюбием и оптимиз­мом» — значилось на обложке рекламного журнальчика «Эта неделя», который утром он листал в гостинице, просматри­вая, какие фильмы какие кинотеатры показывают. Забот тут поприбавилось у людей...

И Бэзил, переключив внимание, прикинул, как сподруч­нее подступиться к теме, по которой должен писать. Шеф по телефону из Москвы определил: общий обзор положения в рабочем движении, разумеется, не раздражая властей, для чего желательно раскрыть проблему через рассуждения профсоюзных деятелей. К деятелям же не подступиться, нужны посредники. Лучшим стал бы Ват Ченгпрадит, бангкокский журналист, учившийся в Киевском университете, говорящий поэтому по-русски, невысокий худой очкарик с широким лбом и губами, почти всегда сжатыми так, будто гасит улыбку.

Ват подрабатывал в любых изданиях, считался «фри-лансером», то есть выступающим на свой кошт журналистом. Его бы не взяли в штат, даже найдись место в газете, журнале, на радио или телевидении. Раз в месяц он получал вызов либо в полицию, либо в армейскую контрразведку, где все же не совсем представляли, как с ним обойтись. Ват повторял, что если его подозревают в связях с левыми или террористами, то это — сущая нелепость, поскольку леваки и террори­сты следуют западным образцам, а он, то есть Ват, решитель­но выступает против иностранного вмешательства, загляни­те в ксерокопии его статей в деле. Стало быть, он заодно с полицией, заодно с контрразведчиками, которые пресекают иностранную пропаганду... И все-таки Ват угодил в Бум Буд.

Бэзил надеялся, что управление по делам иностранцев, может, не поставит под угрозу его визу, если разыскать Вата и выйти через него... ну, хотя бы на Пратит Тука, восходящую звезду в профобъединении Конгресс труда. Тук выступает вроде бы с решительных позиций, интересен как личность. Проскальзывали сообщения, будто его сторонники выска­зываются и за создание собственной партии. Пресса то ли удивлялась, то ли возмущалась, что окружение Тука не заме­чено в коррупции, а попытки подкупить предпринимались, и это привлекло внимание даже офицеров армии, верхушка которой контролирует страну.