Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

встречаться славянизмы… Так оно и есть. «Эко! Человече бог послал!», «Откель те ведомо… что зришь человече, а не сатано в рубище кандальника?»

Уж кто-кто, а раскольники, читавшие церковнославянские книги или их чтение слушавшие, должны бы знать, что «человече» и «сатано» — формы звательные (такие же, как «боже») и возможны, следовательно, только в обращении. Быть может, одни раскольники лучше знакомы с церковнославянской речью, а другие хуже? Но нет. Вот, к примеру, некий Мокей то так говорит, то эдак: «Ведаю теперь хитрость сатано…», «Хто… сполнял волю сатаны?»

Все раскольники прибыли в Сибирь из одного места, живут общиной, но говорят по-разному… Ефимия говорит «цепи», а ее дядя Третьяк — «чепи», старец Филарет говорит «чепи», а его верижники — «цепи», некто Микула говорит «цепи», а некто Ксенофонт — «чепи».

Впрочем, дядя Ефимии Третьяк не настаивает на том, чтобы непременно говорить «чепи». Иногда Третьяк произносит это слово правильно. К примеру, на одной странице Третьяк говорит так: «…Мокея в чепи заковали». А на другой странице говорит эдак: «На барина понадейся — на веревке будешь или цепями забрякаешь…»

Не отстает от Третьяка и старец Филарет: «…хочешь почтен быти — почитай другова. Алчущего накорми, жаждущего напои, нагого — одень». Казалось бы, если «другова», то почему же не «нагова»? А уж если «нагого», то надо бы и «другого»! Хотелось бы для удобства читателей, чтобы действующие лица эпопеи были более последовательны в своих речениях. Но персонажи за последовательностью не гонятся… Вот, скажем, персонаж, поименованный американским капиталистом, никак не может решить, с акцентом или без акцента он произносит слово «очень»… На одной и той же странице этот капиталист произносит «очень» тремя разными способами: «очень», «ошень», «ошинь»…

Полковник Толстов, принадлежащий к обедневшему княжескому роду, подозревает, что его дочь неспроста вышла замуж за таможенного чиновника… Дочери хочется иметь возможность глядеть на дам, «возвращающихся из заморских променажей»…

Вдова Бальзаминова у Островского советовала своему сыну говорить «проминаж». Ей казалось, что это, с одной стороны, звучит по-иностранному красиво, а с другой стороны, близко к русскому глаголу «проминаться». Но князь-то — не замоскворецкая вдова. Князя-то, несмотря на бедность, чему-то, надо полагать, все-таки учили!

А еще князь размышляет так: «Надо сесть и подумать. Подбить итоги жития».

Откуда бы князю, жившему в начале века, могло быть известно бухгалтерское выражение наших дней? Но князь не одинок. И другие персонажи эпопеи знакомы с современными жаргонизмами. Они кратко именуют психиатрические лечебницы «психичками», а безумную Дарьюшку называют «психическая»… В одном из авторских описаний встречается слово «цитрусовые», явно почерпнутое из товарных накладных наших дней. «Цитрусовые» рядом с «завязью» выглядят так же неожиданно, как «подбить итоги» рядом с «житием». Смелое сочетание славянизмов с современными жаргонными словами и выражениями дает своеобразную окраску языку сказаний. Это ли имел в виду автор предисловия, говоря о «соцветии слов»?

«Художник властно распоряжается этой стихией», — пишет также автор предисловия, имея в виду стихию языковую… Властность действительно налицо. Рядовые писатели в своей работе опираются на объективную языковую реальность, что, несомненно, и ограничивает и сковывает… Автора же сказаний не сковывает ничто. Он властно вводит в текст слова, до сих пор в русском языке не бытовавшие, такие, как «городчанка», «сырица», «рабица», «поселюга», «сгил»… Личное изобретение адмирала Шишкова слово «мокроступы» обычно употреблялось только в шутку, а в языке сказаний оно употребляется совершенно серьезно. Понравилось автору это слово, вот он его и ввел. Глагол «глаголати» испокон веков спрягался по первому спряжению («глаголешь, глаголет»)… А наш автор властно спрягает его иначе («глаголешь, глаголит»…). Обычно пишут «надулась» (в смысле «обиделась»), а автор сказаний пишет «вздулась». Вместо обычного «возвеличивать» — «навеличивать», вместо «зеро» — «церо», вместо «исполненное» — «нисполненное» — да всего не перечислишь. Автор пишет «нечистивка», а тут же рядом «нечестивец», хотя корень у этих слов тот же самый — «честь». Но корни и вся эта грамматика автора удержать не могут. Он властно обращается с языком. И если бы мы наткнулись на написание «ничистивка» — мы бы тоже не удивились. Удивляться давно уже нечему.

Читатель А. И. Формаков горько недоумевал: почему «Хмель» вышел трехмиллионным тиражом? У нас теперь есть все основания разделить это недоумение…

Но, как говорил Гоголь: «Зачем же изображать бедность да бедность…» Рассмотрим еще какое-нибудь издание «Роман-газеты», не полагаясь, однако, на случайности. Будем действовать наверняка. Вот, помнится, критика очень тепло встретила повесть, появившуюся в журнале, а затем в 1966 году изданную «Роман-газетой» тиражом в 2 182 400 экземпляров.

ЗАМЫСЕЛ И ВОПЛОЩЕНИЕ

Любе Егоровой, героине повести В. Матушкина «Любаша», к началу войны исполнилось четырнадцать лет. А мать умерла. А отец ушел на фронт.

«Пришлось тогда Любаше и за отца и за мать хозяйничать. А годков-то было маловато, и росточком не могла она похвалиться. И все остальные егорята — лесенкой к земле. Алеша почти вровень, Варя — тростинка худенькая, чуть повыше плеча. Марийка в первый класс пошла. А болезненный, синеватый Володя и большеголовый Васятка, крепыш и задира, — эти еще в рот глядели, еще присмотра требовали».

Повесть начинается вот с чего. Любаша так и эдак повязывает старый материнский платок. Ей надо казаться взрослее, она пойдет сейчас просить работы у председателя колхоза Флегана Акимовича.

«Их, ртов-то, как на ферме!.. Сама шеста… Большой перетерпит, а малый, как встал, так и вопит и теребит: кусок ему подавай!»

У старика Флегана Акимовича першит в горле: жалко Любашу. И нам с вами, читатель, жалко эту девочку, в четырнадцать лет ставшую главой семьи. Нам уже понятно и симпатично намерение автора, который хочет рассказать о том, как семья, состоявшая из одних детей, несла тяжесть тыловой деревенской жизни.

Любаша будет работать почтальоном. Это известие очень обрадовало егорят, как ласково называет автор членов семьи. «Шумно стало. Счастье-то какое подвалило сестре! Даже Варя… плясать готова. А малые совсем от радости куролесить начали: кувыркаться, кричать, руками размахивать». Варе лет десять, а Марийке, Володе и Васятке — восемь, шесть и пять, по-видимому. Они не могут, конечно, представить себе тяжести труда, выпавшего на долю старшей сестры. Ей за день придется обегать четыре деревни, а с теплой одеждой неблагополучно, с обувью тоже. Но егорята в восторге. Особенно почему-то прельстило их, что Любаша кроме писем будет разносить и денежные переводы. Хором кричат: «И переводы денежные?!» Платить Любаше будут мало: «Елшанка и Озерное… просом и рожью. А Немишкино и Корнеево — трудодни начислять». «Но малышей это не озадачило. Ведь главное — это бегать по деревням да разносить денежные переводы». Малы еще, глупы. Что с них взять?

Начинаются страдные Любашины дни. Она вскакивала