Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

Прагу. Инстинктом старого лесовика, который разнюхает любой скрытый ручеек и тайный родник, он сразу нашел прямую дорогу к кабачку «У пристани». Приносят пану Громеку кружку пива, он окунает могучие рыжие усы в пену и заводит непринужденную беседу о том, что делается на белом свете.

— Итак, значит, у нас этой нелегальщины вовсе не было. Не то, чтобы мы не хотели. Нет, мы были готовы учинить фашистам любую пакость. Но все случая подходящего не встречалось. Зато всяких приключений в последнее время было вдоволь — что правда, то правда. И больше всего с этими ангелами!

Это было в сорок четвертом году, перед самым рождеством, значит. Близилось полнолуние, ночи стояли тихие, ясные. «Черт возьми, — говорю я себе, — Громек Винценц, иди погляди в Черных болотах — знаешь ведь, что эти ребята-браконьеры непременно захотят ухлопать какого-нибудь зайца для праздничной пирушки». Не то чтобы мне было жаль для них куска мяса, а для порядка должен все-таки я знать, что у меня происходит в лесу и кто какую живность подстрелит.

Так вот, иду я этак в одиночку около половины двенадцатого через вырубку «у бродяги» (там замерз в прошлом году настоящий бродяга из Оубенца). Снег похрустывает под ногами, тишина, как в церкви. Тут так и подмывает закурить трубочку. Уминаю табак пальцем, чиркаю, пускаю дым, сплевываю и уже собираюсь прошмыгнуть мимо перелеска к вершине, да вдруг вздумалось мне поглядеть в другую сторону. А надо вам сказать, чтоб понятно было, когда мы вырубали года два назад на том участке деревья, то осталось там несколько сосен-семенников, таких красивых, высоких.

И вдруг я вижу, черт возьми, на одной из этих сосен лежит этакая великанская снеговая шапка, до того удивительная, что и сказать нельзя, и совсем она тут не к месту. И вдобавок, шевелится эта шапка как живая. «Винценц, — говорю я, — а ведь это не может быть снег, если на всех остальных соснах ни единой снежинки». Бегу туда, гляжу, ну, вы не поверите: на сосне, на самой верхушке, висит живой человек, ну, точь-в-точь как кукла на рождественской елке.

— Черт возьми, — кричу я ему, — ты кто такой?

— Я ангел небесный. Эх ты, деревенщина! — отвечает он сердито, и вижу я, что он все с какими-то шнурочками возится и подтягивает к себе это белое над головой. Понятно, я в ту же минуту смекнул, в чем дело.

— Ну, браток, ты перепутал малость, — говорю я, — ведь сочельник еще только через неделю!

— Конечно, — отвечает он мне на это, — но должен я подарки приготовить, как ты полагаешь?

— Так слезай вниз, я проверю, что это за подарки!

— Да я не могу! Пришло же кому-то в голову оставить посреди вырубки эти проклятые высоченные шесты!

Что же тут долго рассказывать? Мы еще минуту-другую вот так-то зубоскалили и переругивались, но вдруг это занятие перестало развлекать того, кто был наверху, он и говорит:

— Черт возьми, дядя, ты чех?

— Ну а кем же другим мне быть? Не видать разве птицу по оперенью?!

— Я имею в виду: порядочный и честный чех… На лбу у тебя не написано…

И когда я ему сказал, что у меня на этот счет все в порядке, он мне вдруг и говорит:

— Ну, так вот, лесник, слушай. Я парашютист, зовут меня Лойза, с тебя этого хватит. Я запутался здесь, на этой сосне, уже добрый час вишу и не могу двинуться ни туда ни сюда. Я сейчас, значит, перережу эти шпагаты и свалюсь вниз. Если поломаю себе руки-ноги, а это почти непременно случится, так тебе придется взвалить меня на спину и тащить домой. Или ты можешь также передать меня жандармам, но денька через два-три сюда придут мои товарищи, и тебе тогда несдобровать.

Я вышел из себя от таких дурацких слов. Болтун этакий! Точно я нехристь какой, или сволочь, или черт его знает кто! За такую грубость самое правильное было бы оставить его повисеть еще часок-другой, но мороз трещал вовсю, не до шуток было. Вот я ему и говорю:

— Ты, парень, смотри ничего не режь, побудь-ка тут еще немножко, потерпи. Я сбегаю домой за лестницей, может, мне удастся снять тебя без поломки костей.

Не пожелал бы я вам видеть, что это было, когда я тащил по снегу десятиметровую лестницу в гору до самой вершины. Сначала я нес лестницу под мышкой, балансировал ею, точно комедиант на канате, потом просунул голову между перекладинами, наконец снял ремень от штанов и поволок ее, как санки. Ну и вывалялся я весь в снегу — ноги у меня скользили, то я падал на лестницу, то лестница — на меня; две недели спустя у меня еще по всему телу синяки были.

Когда я добрался до сосны, парень до того закоченел, что еле языком ворочал. Влез я туда, послал паренька вниз, а проклятый парашют в конце концов распутал и снял с веток. Упарился я при этом больше, чем при распилке трех кубометров дров. Потом мы подхватили лестницу за концы — и марш ко мне в лесную сторожку. Жена вертелась на постели от бессонницы, ломая голову, где я пропадаю так долго…

— Кого это ты, скажи на милость, ведешь? — говорит она, скорчив кислую мину, словно уксусу хлебнула.

Что я мог ей ответить?

— Ангела, — говорю.

А она выпучила глаза, подумала, что я вовсе спятил.

Но потом она все-таки заговорила, встала, надела юбку и кофту, пошла и приготовила нам кофе с ромом. Наш милейший «ангел» оттаял и до трех часов ночи все нам рассказывал. Жена, понятное дело, в слезы, расчувствовалась, когда он нам расписывал, как русские бьют этих зверей-гитлеровцев, только клочья летят. Там все, мол, русские генералы действуют: Конев, Малиновский, Рокоссовский, Толбухин, Ватутин, — хорошую они школу прошли. Гитлеровские вояки только глазами хлопают: ждут русских справа, а те, будто назло им, слева как начнут из пушек палить. Нацисты только подумают: ага, значит вот откуда они нападут. А русские-то опять совсем с другого боку им взбучку устроят! Словом, все военные фокусы да уловки, которым фашисты в школе учились, вовсе ни к чему в этой войне оказываются, потому что у русских что ни день, то новая выдумка и самая что ни на есть неожиданная. Русских солдат в бою видеть надо! Нет им по храбрости во всем свете равных! Как пойдут в штыки да закричат свое «ура! ура!» — ни одна живая душа не устоит — налетают как ураган. И у русских, мол, все уже наперед рассчитано: к