Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

воспоминания Одинцова о первых поцелуях с впоследствии изменившей ему женой и воспоминания Жернового о встрече в кинотеатре с впоследствии скончавшейся женой… Странное ощущение не покидает нас: а ведь можно и наоборот! Жерновому могла бы изменить жена, а у Одинцова — умереть. Янтарев мог бы мучиться от последствий контузии, а Кремнев — тонко чувствовать лирические строки. Дружинин мог быть счастлив с Валей и с Селезневой мог быть счастлив. А подвернись ему Маринка — и с ней был бы счастлив. А почему бы нет? Они все одинаково хороши. Селезнева «по-девичьи стройна», у Вали «тонкая и ладная девичья фигура», она «стройна и легка»… Марина просто «тоненькая», и глаза у нее карие. У Вали же «серые с грустинкой». Валя — прекрасная мать и хозяйка. И Марина будет не хуже. В цвете глаз вся и разница. У Ирины «хрупкие, почти девичьи плечи», но Ирина-то уже замужем. На нее можно только заглядываться. Заглядывается Жерновой. А мог бы Одинцов. И Янтарев мог бы. Ну да, он персонаж положительный, но будто положительные не заглядываются!

Можно так, а можно и эдак: странная легкость, от которой становится как-то не по себе… Зато разные соображения, там и сям разбросанные по страницам романа, не вызывают у вас никаких протестов… Очень все правильно.

Разве не прав Дружинин, что от людей «зависит и судьба урожая, и надои молока, и вообще все наши успехи»? Прав, конечно. Прав и Кремнев, утверждающий, что о человеке надо заботиться: «Позаботишься о человеке — человек-то добрее становится. Он силу в себе почувствует, станет себя больше уважать».

Ровно ничего нельзя возразить и против того, что руководителям следует советоваться с нижестоящими… Эта мысль вложена в уста безымянного старика, олицетворяющего, несомненно, глас народа: «Мужик-то побольше иного прочего знает. Только не путай его. А ведь, бывало, наедут из района, им только бы отчитаться поскорей».

Руководя и планируя, следует учитывать специфику местных условий — это ли не правильно?! «Леса, кустарники, речушки мелкие… Овец надо разводить, коров. Специализацию вводить. А нам свиней рекомендуют, кур. Нельзя так планировать, товарищи!» — говорит Кремнев.

Упомянуто в романе и о том, что сперва следует думать о базисе, а затем уж о надстройке… Бойкий Платон Забазных, став председателем колхоза, устлал свой кабинет коврами, понастроил мостики с перильцами, футбольное поле обнес железной оградой… А колхозные домишки покосились, а босые бабы на себе хворост тащат, лошадей нет… И покинув кабинет председателя, старик Сократыч размышляет так:

«Культура, ведь она что? Она, братец ты мой, должна идти в ногу со всем хозяйством. На пустом месте, как вот здесь, ее не воздвигнешь. Надо вначале базу укрепить, а потом уж кошельком трясти».

Не забыто в романе и известное изречение: не хлебом единым жив человек. Выражено оно так: «Человек любит не только хлеб, но и розы. Хлеб для желудка, розы — для души». Слова эти вложены в уста случайного попутчика Жернового, некоего подполковника. Подполковник возник исключительно затем, чтобы бросить эту мысль, и, бросив, исчезает бесследно.

Какая, право, ненужная расточительность! Вполне можно было обойтись без подполковника. Насчет хлеба и роз мог сказать бы Кремнев, Валя Щелканова. И тот же Янтарев. Он, кстати, тоже очень правильные слова произносит: «…дополнительными заданиями мы… подрываем веру у колхозников в справедливость оплаты труда… лишаем их материальной заинтересованности». Но это мог бы и Дружинин сказать. Или Кремнев. А насчет хлеба и роз пусть бы Янтарев сказал, зачем тут еще подполковник? Важно держаться принципа: правильные слова вкладывать в уста положительным персонажам, а неправильные — отрицательным.

Этого принципа автор как раз строго придерживается…

А ведь вот в чем секрет «филевской прозы»! Движимый благородным желанием довести до широких масс ряд пусть общеизвестных, но всегда нужных истин, автор облек их в форму беллетристическую. У беллетристики же свои требования: необходимы действующие лица. Часть этих лиц высказывает правильные соображения, часть — неправильные. Но нельзя же им все высказываться да высказываться — не заседание это, не совещание в конце концов! Надо время от времени освежать внимание читателя личной жизнью персонажей. В настоящей литературе ситуации возникают из характеров действующих лиц и сюжетной логики. В произведениях же подобного рода характеров нет, сюжетной логики тоже, а ситуации возникают лишь для того, чтобы иллюстрировать определенное положение…

Теперь понятно, зачем понадобилась встреча Селезневой и Одинцова. Не ради Селезневой. Не ради Одинцова. И не ради плотников. А только ради того, чтобы напомнить вот какую истину: если колхозные кадры материально не заинтересовать, то эти кадры в поисках твердой зарплаты будут уходить на стройки… Понятно и то, зачем вспоминает Одинцов о сирени, лиственнице и первых поцелуях. Это для освежения читательского внимания, а также для утепления персонажа.

Янтарев утеплен стихами. Дружинин — семейной жизнью. Селезнева — любовью к Дружинину. Жерновой — интересом к хрупким плечам своей стенографистки… И так далее.

Высказывания персонажей — это как бы хлеб, а их личная жизнь — как бы розы.

Секрет филевской прозы разгадан. Неразгаданным осталось лишь предисловие.

Непонятно, почему общеизвестные истины, высказанные на страницах произведения, названы в предисловии напряженным поиском нового в судьбах советского села. Непонятно и то, почему к лику тех, кто олицетворяет будущее, причислена Валя Щелканова, а Марина Кремнева не причислена. Профессор Штин причислен, а старик Сократыч — нет. Но старик Сократыч, право, высказывается не хуже всех других!

И совсем уже невозможно понять, почему автор предисловия сделал прилагательное из имени автора романа: «филевский… филевские…» А. Филев не является первооткрывателем рецепта, пользуясь которым можно превратить газетную статью в беллетристическое произведение. Рецепт давно известен, рецептом широко пользуются. Но, однако, не каждому автору, работающему в этом русле, удается дойти со своим произведением до читателя. А. Филев оказался счастливым. И прежние свои произведения он доводил до читателя. А данный роман довел до самых широких читательских масс, ибо тираж…

Вы заглядываете на самую последнюю страницу и видите цифру тиража: два миллиона сто тысяч экземпляров.

В глазах у вас темнеет. Это, наверное, потому, что день кончился, за вагонным окном — вечер.

БЕСТСЕЛЛЕРЫ НАШИХ ДНЕЙ

Пусть пассажир тоскливо глядит в темное вагонное окно, забудем о нем пока. Поразмыслим над цифрой: два миллиона сто тысяч экземпляров.

И это не предел. «Роман-газета» выпускает книги тиражом и в три миллиона. Обычный тираж издательства «Советский писатель» — тридцать тысяч. Массовый тираж — семьдесят пять тысяч, ну сто тысяч. А тут не тридцать тысяч книжек, не сто и даже не двести и не триста, а три тысячи тысяч! И каждая стоит пустяк, всего двадцать — тридцать копеек. Читать у нас любят, беллетристика расхватывается мгновенно,