«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

В поезде метро Сидалковский стоял, а Ева сидела.

— Садалковский, садитесь, — предложила она.

— Когда в вагоне стоят женщины, Сидалковский сидеть не позволяет.

— Какой вы!

Поезд несся к Днепру. Они вышли на остановке «Гидропарк» и направились на лодочную станцию. Сидалковский взял лодку на двоих.

— Не боитесь?

— Я бывший моряк, Ева.

— Ну-ка, брейте руки.

— Для чего?

— Хочу взглянуть на ваши выколки.

— Я без татуировки.

— Первого такого моряка вижу. Может быть, вы офицер?

— Вы не ошиблись, Ева, — соврал Сидалковский и добавил: — Первый помощник мичмана.

У Евы глаза сделались глубокими и голубыми. Сидалковский взглянул на них, и ему показалось, что у них мог утонуть легион ее поклонников. Ева разделась и подставила свою и без того полушоколадную фигуру солнцу и теплым днепровским ветрам. Купальник ее похож был на фиговый листик.

— Ева, вы хорошая, — сказал Сидалковский, а мысленно добавил: "Когда молчите". — Вы хороши, как…

— Как кто? — поднялась на локтях Ева.

— Как швейная машина "Зингер" у моей мамы.

Ева благодарно улыбнулась.

— А ваши глаза, как оазы…

— Как что?

— Как оазисы.

— А-а, это мы еще в школе проходили, — Ева зачерпнула рукой воды. — Кажется, по географии… Верно?

— Правильно, — подтвердил Сидалковский, ритмично и нехотя загребая веслами. — Я — Сидалковский, Ева.

— Знаю, — разморенно кивнула она, даже не открывая своих голубых глаз, в которых мог бы утонуть и Сидалковский, если бы Ева их открыла.

— Откуда вы знаете?

— Я ведь сама вас так назвала.

— Но я действительно Сидалковский из Финдипоша.

Ева одновременно раскрыла пухленький рот и голубые, как в августе небеса, глаза.

— Я работаю вместе с вашим Адамом.

Ева молчала, как рыба, выброшенная на берег. Губы-вишни сморщились, словно переспели.

— Никогда бы не подумала, — открылась вишня и показала два раза красивых зубов.

"Зубы — как клавиатура на пианино черниговского производства", — подумал он.

— Я вас представляла старым и противным дедушкой. Как вы могли придумать: посылать за мной деда Бубона.

— А вы хотели, чтобы за вами следил я?

— Хотя бы!

— Что я и делаю.

— Вы меня убили, Сидалковский. Итак, вы за мной следите? А все это, значит, было не подлинное: и плащ, и комплименты, и ваши чувства?

— Плащ, Ева, настоящий. Из чистого японского синтетического волокна.

— А чувства?

— О каких чувствах вы говорите?

— О наших с вами…

Сидалковский развернул лодку и, плывя к причалу, думал: «Ева принадлежит к тем женщинам, с которыми приятно, когда они молчат, но если они начинают говорить, да еще и так много, от них хочется немедленно убегать и только после этого, через некоторое время, вспоминать, как потеряно лучшее детство, которое кажется значительно.

Именно такое чувство охватило Сидалковского, когда он неожиданно покинул Еву (обычно как настоящий джентльмен провел ее до самого «Фактуса»). На прощание сказал:

— Ева, вы ворвались в мою жизнь, как реактивный самолет в небо, оставляя в нем яркий след: белый и вьющийся.

— Комплимент?

— Комплимент, — подтвердил Сидалковский.

— И такого мне никто еще не говорил. Когда мы встретимся? — подавая руку, спросила Ева.

— А я вам, Ева, не надоел? Такие женщины, как вы, отдают сегодня ключ от сердца, чтобы завтра на нем поменять замок.

— У вас будет ключ ко всем моим замкам, Сидалковский, — улыбнулась Ева и исчезла в тени огромного «Фактуса».

Сидалковский спешил в Кобылятин-Турбинный. Там, в «Финдипоше», его уже ждал Адам. Он смотрел на Сидалковского глазами абитуриента, которого может спасти только последняя пятерка. Евграф взглянул на него так, как можно смотреть, когда совесть еще чиста, а совесть уже начинает отходить в прошлое, взял по-товарищески за плечи и начал:

— Самые большие мастера по пересадке сердец, Адам, — это женщины. Они делают это мастерски, хоть и не безболезненно, помещая свое сердце то в одну, то в другую грудную клетку, но, как правило, в мужскую. Вы меня поняли?

Адам сокрушенно покачал головой.

— Скажем проще: вы, Адам, не прошли по конкурсу. Готовьтесь к следующей сессии. Держитесь, только без слез и рыданий.

Адам вошел в кабинет Сидалковского и присел. Он сидел так тихо, что смахивал на забытый памятник в осеннем райскверике. Затем всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Не плачьте, Адам, — сказал Сидалковский и жестом футбольного мецената положил свою руку на его плечо. — Вытрите глаза и поберегите слезы до лучших времен. Ева — не член нашего профсоюза. На поруки ее не возьмешь. Массово можно воспитывать, но будут не те последствия. Поверьте мне. Я встречал Еву вблизи. Видел ее так, как вас, Адам. Божественное творение. Где вы только его откопали и зачем? Она создана не для вас.

— А для кого? — Адам поднял глаза. Нос у него уже успел набухнуть и по цвету и форме походил на синий баклажан.

— Для кого же?

— Для человечества, Адам! Ева создана для человечества.

— И вы надо мной смеетесь, Сидалковский?

Евграф вдруг поймал себя на мысли, что и он… Карло Иванович Бубон был прав. Опыт победил молодость.

— Что мне делать?

— Выпейте своих любимых сто граммов для смелости и оставьте Еву раньше, чем она оставит вас. Иначе история может повториться как старый анекдот на новый лад. Но от этого вам не будет смешно.

— Ева оставит меня?

— Да, — Сидалковский открыл стол, доставая дорогие сигареты. — Любовь, как и телеграмма, не всегда находит своих адресатов.

— Но ведь бывают случаи…

— Бесспорно. Ваша телеграмма, Адам, еще не пришла. Она, может быть, только в пути. Она, возможно, к вам идет, но немного на другом бланке.

— Скажите, Сидалковский, она встречается с тем же «в клетку»?

— Адам, Ноев ковчег уже давно у горы Арарат, а вы до сих пор по ту сторону потопа… Ева живет современными темпами. Она спешит, а вы опаздываете, как периодика. События развиваются гораздо быстрее, чем вы думаете. После «клетки» у нее уже третий. Кстати, лишний. Ибо этот третий… Возьмите себя в руки, Адам, или покрепче зажмите пояс. Этот третий… Впрочем, какое это имеет значение для вас? Это ничего не меняет.

Сидалковский подошел к окну и, казалось, для красоты закурил. Над «Финдипошем» проплывало облако, в котором на самых ресницах сверкали капли дождя. Казалось, стоит ее потрясти, и дождь из нее посыплется, как роса из утренней яблони.

— Вы его видели?

— Видел, как самого себя, — сказал Сидалковский. Он сел на краешек стола, чего профсоюзом делать не разрешалось, выбросил сигарету и вытащил пилочку для ногтей.

— Скажите, он хорош? — спросил Адам, будто