Карусель - Семен Теодорович Альтов

Не успел я это сказать, как произошло что-то странное. Писателя перекосило, будто любознательный внучок что-то все-таки открутил, он мелко затрясся и стал валиться на бок. Внучок заревел, женщины бросились к Сергееву, подняли его и оттащили на прежнее место, поджав для прочности подушкой.

— Зачем же вы так? — его жена укоризненно поглядела на меня, — сразу видно, что вы не имеете никакого отношения к литературе.

— Конечно, ради бога простите, я не знал… И что, так всегда, когда речь заходит о его книге? — шепотом спросил я.

— Нет. Раньше этого не было. Только последние пятнадцать лет.

— Так, выходит, он ждал ее, он ждал свою книгу… — догадался я, но она тотчас прижала к губам палец, и я замолк.

Жена подошла к Сергееву, ласково его поцеловала и сделала какое-то очень интимное, материнское движение: мне показалось, она проверила, не мокренький ли он.

— Успокойся, Коленька, успокойся, — тихо уговаривала она, — ведь доктор еще в семидесятом году сказал, что это у тебя просто депрессия. Она скоро кончится, и все будет хорошо. Ты ведь у нас умница, ты честный, гордый… У тебя ничего нет, но зато есть самое бесценное — совесть и талант, а у других нет ни совести, ни таланта, поэтому они и вынуждены иметь все остальное. Просто, Коленька, всякий талант должен выдержать проверку временем…

Сергеев не отвечал. Он сидел неподвижно, его глаза застыли, и только улыбка, адресованная внуку, напоминала, что он еще живой.

Я понимал, что явился не вовремя, что надо уходить. Стараясь произносить слова как можно мягче и безобиднее, улыбнувшись, я все-таки сказал:

— Большое спасибо. Я тоже верю, что все будет хорошо и вы опять возьметесь за перо.

Не успел я договорить, как вновь произошло что-то странное. Писатель опять затрясся, остальное семейство принялось яростно плевать через левое плечо, причем внучек плевал прямо в меня. После этого все трое стали неистово колотить по твердому и деревянному — сперва по столу, а потом по спинке дивана, отчего старенький диван накренился и Сергеев, не прерывая своей думы, выкатился почти на середину комнаты.

Что было дальше, я не знаю. К Сергееву кинулась жена, старуха с криком: «Дьявол! Дьявол! Изыди!» — бросилась ко мне и вместе с мальчиком, который все приговаривал: «Это не я ему открыл, не я, я бы ему никогда не открыл!» — вытолкали меня сперва из комнаты, а потом из квартиры.

По дороге домой я думал о том, что молодой писатель Сергеев выдержал проверку временем, и уж теперь никто не помешает ему жечь глаголом сердца людей.

Эра милосердия

Учительница средней школы Ирина Петровна была в том счастливом возрасте, когда чугунное чувство реальности еще не перешибает смутной жажды дел хороших и добрых. Даже необычайных. И преподавала она не что-нибудь, а литературу, тайно ощущая себя более причастной к братству муз и гениев, чем к коллективу коллег-учителей, считавших ее предмет чуть ли не второстепенным. Особое раздражение, почти неприязнь питала она, конечно, к преподавателю физкультуры, мужчине вызывающе здоровому, даже в феврале румяному и обветренному, как торговки пирожками у метро. Физкультурник круглый год ходил по школе в тренировочных штанах, отчего Ирину Петровну при его приближении бросало в краску. К тому же, по дикому совпадению, фамилия у этого человека была Чацкий, да, буквально Чацкий, что приводило женщину в тупое отчаяние. Бывало, в худые минуты вдруг лезла ей в голову дикая мысль, будто бы тот, настоящий Чацкий, крикнув карету, пойдя искать, где оскорбленному есть чувству уголок, плутал, плутал по свету — и вот ничего лучшего не нашел, как ходить круглый год в тренировочных штанах, напоминавших Ирине Петровне соседское нижнее, беспардонно сушившееся на их коммунальной кухне. Вдобавок в седьмом «б» его урок стоял в расписании перед ее уроком. Дети являлись на литературу шальные и потные, слушали Ирину Петровну, а видели перед собой «козла», через которого Чацкий из года в год, изо дня в день всю школу нещадно гонял. Все это казалось учительнице едва ли не главной причиной того, что дети никак не хотели тянуться к прекрасному, и, сколько она ни подыскивала ключик к их юным сердцам, как ни подбиралась туда с Пушкиным, Лермонтовым, Блоком и Есениным, сердца эти неумолимо попадали во власть рок-ансамблей, какого-то Виктора Цоя и прочих пророков, глубоко ей чуждых.

С приходом демократии и гласности Ирина Петровна слегка растерялась и вместе воспряла. Как хотелось ей не отстать от времени, быть с лучшими, страждущими. Хотелось прижаться к журналам «Огонек», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», быть неразлучно с ними, а не с педагогическим своим коллективом, впавшим в новые дрязги, теперь демократические.

Субботним вечером, проверив тетради с очередным сочинением, она забралась со свежим журналом на диван и, посасывая печеньице, стала вслух — себе и маме — читать статью за статьей. Как Ирина Петровна, так и ее мама относились к печатному слову с благоговением, свойственным, наверное, уже только женщинам и некоторым мужчинам с женской душой. Было оно для них событием, как бы лучом света посреди обложивших со всех сторон слов изустных. Оно будто обещало какое-то воздаяние за неспособность лгать, переть, отталкивать и отъедать. Все грезилось: настанет при жизни день, когда кто-то воскликнет: «Ба, да вот же они, настоящие люди, Ирина Петровна и ее мама! Наконец-то мы их отыскали! Пойдемте-ка, пойдемте, дорогуши, скромницы, терпимицы, настал и ваш черед…»

И вот читали они статью о людском милосердии, в боях и победах позабытом. Угадал, угадал автор все их мысли, все до одной, и своих еще прибавил. Мама кивала, приохивала согласно, штопая какую-то материю, и Ирина Петровна все читала, то и дело пережидая, когда отпустит гортань благодарное удушье. Снова, как частенько в последнее время, казалось ей: ничего не переменись в будущем, останься все, как было, сделайся даже еще хуже, даже стань Чацкий инспектором роно или министром высшего и среднего образования, все равно уже что-то замечательное случилось, не так бездарна жизнь, коли пришлась на нее такая статья. С этим славным чувством ложилась Ирина Петровна в тот вечер спать, с ним и уснула.

Проснувшись в воскресенье, она первым делом вспомнила позапрошлогоднее лето. Вернее, и не само лето, а стариков Сапуновых, Марью Ильиничну и Василия Степановича, у которых задешево снимали они с мамой веранду. Полтора часа езды на электричке, три километра пешком от платформы, глухая деревенька о десяти домах с чудным названием Раздольное, маленький домишко, глубокие старички