Карусель - Семен Теодорович Альтов

со свистком на груди. Он относился к неведомому предмету так же запросто, весело, как к стойке на голове, футболу, и из всей сокровищницы мировой литературы мы успели изучить одну книгу: «Вратарь республики». Кто знает, может быть, именно поэтому я до сих пор обожаю тугую корочку переплета, а при виде вывески с коротким словом «Книги» мое сердце до сих пор замирает в ожидании чуда.

Много лет я регулярно заглядываю в наш книжный. Там светло, просторно и тихо, как в агитпункте. Трогаю переплеты, вдыхаю любимый запах свеженапечатанных букв и, надышавшись до одури, ухожу, почти всегда ни с чем, а на следующий день почему-то иду сюда снова, опять трогаю, дышу и листаю, листаю… благо ко мне привыкли, как к серому толстому коту, зевающему на подоконнике, и никто не обращает на меня внимания. «Ну ладно, — думаю я, — предположим, мне, в три года знавшему наизусть «Муху-цокотуху», действительно трудно угодить. Ведь, поднапрягшись, я, пожалуй, смогу вспомнить, как звали Грибоедова, в каком году родился Толстой и умер Достоевский, и, конечно, книжная индустрия не может ориентироваться на такую элиту. Однако этих книг, что лежат на полках, не желают читать и другие, даже те, кого никак не заподозришь в излишней интеллигентности. Так кого же дожидаются эти тонны бумаги? К кому обращены миллионы слов? И зачем и без того беременная продавщица тащит очередную кипу новеньких томов, которые, никого не удивив, никого не обрадовав, незваные и потому ни с кем не встретившиеся на этом свете, вскоре превратятся в новую бумагу, в новую кипу томов, и когда-нибудь другая продавщица в другом магазине так же обреченно вынесет их в торговый зал?» Я опять ломаю голову над этой загадкой. Наверное, мне, в четыре года влюбившемуся в Дюймовочку, сгоношившему свой пионерский отряд и Кима Ивановича со свистком отправиться в поход и искать то место, где Герасим утопил Муму, никогда ее не разгадать. Магазин закрывается. Переглянувшись с толстым котом, я ухожу, а назавтра после работы ноги сами несут меня сюда, и наивное сердце опять замирает, и я снова жадно вдыхаю этот запах, будто он может заменить живое слово и человеческую мысль.

И вот однажды я наткнулся на небольшую книжицу. Как положено, в начале было короткое предисловие редакции. Редакция уведомляла меня, что это первая книга молодого автора, что зачастую автор резковат в своих суждениях и оценках, но, поверьте, в общем-то парень он хороший, свой, работящий, так что не бойтесь, все-таки читайте, такие бескомпромиссные книги нам сейчас, кажется, очень нужны.

Пробежав глазами несколько страниц, я сразу почувствовал радость. Тут нельзя было ошибиться, и я радовался новому таланту, его уму, смелому и чистому, его азарту, его воображению, его дерзости и нежности, и радовался тому, что сам еще не разучился все это понимать. Заплатив деньги, подмигнув коту, я быстро зашагал домой, предвкушая хороший вечер.

Так и случилось. В отличие от редакции, автор не беспокоился, что я его неправильно пойму. Он не считал меня придурком, он доверял мне и сам был искренен, и уже за это хотелось расцеловать его в юные румяные щеки.

На следующий день, набравшись смелости, я позвонил в редакцию и попросил сказать мне номер его телефона.

— Это тот Сергеев, который написал трилогию «Ясные дали»? — переспросила секретарша. — Записывайте… — Она продиктовала мне телефон и добавила: — Только Василия Кузьмича сейчас в городе нет. Он задумал новую трилогию о людях Нечерноземья и поэтому, в поисках материала, уже второй месяц находится в Париже.

Трилогию, да еще «Ясные дали», мой Сергеев написать не мог, в этом я почему-то не сомневался.

— Мне не нужен Василий Кузьмич, — объяснил я, — мне нужен другой Сергеев, Николай, тот, у которого только что вышла первая книга.

Секретарша сказала, чтобы я обождал, и отложила трубку. Невольно я оказался в роли подслушивающего и узнал кой-какие новости литературной жизни. В частности, что в заказах вместо колбасы «Московской» будут давать «Сервелат», что поэтессе Чумовой тот австрийский бюстгальтер безнадежно мал и его сейчас пытаются натянуть в отделе публицистики. Наконец секретарша взяла трубку и спросила:

— У вашего Сергеева какой размер?

— Размер чего?.. — опешил я.

Но секретарша опомнилась, вздохнула, замолкла, вскоре ответила, что телефона у этого Сергеева нет и, что-то пожевывая и чем-то запивая, продиктовала мне его адрес.

В выходной я отправился к нему. Мне впервые предстояло вот так, с глазу на глаз, встретиться с живым писателем. Я волновался и лихорадочно готовил речь. Нужно было сказать самое главное: что его талант необходим, очень нужен людям, и чтобы он никогда в этом не сомневался. Напоследок я решил пожелать ему здоровья и бесстрашия.

Разыскав дом, поднявшись на писательский этаж, я позвонил в дверь.

— Кто там? — прокуковал снизу тоненький детский голосок.

— Свои, — после некоторого раздумья ответил я.

— Тогда не открою, — сказал ребенок.

— Деточка, позови, пожалуйста, папу.

— Папа в уборной. Выйдет, тогда позову.

Мне стало весело. Своей прямотой и непосредственностью маленький Сергеев очень напоминал Сергеева-большого. Тут послышались шаги, и дверь открыл он. Честно говоря, я представлял себе талантливых писателей немного иначе. Передо мной в одних джинсах стоял здоровенный юноша, он немного пританцовывал под музыку рок-ансамбля и безмятежно почесывал голую безволосую грудь. Оказывается, именно в этой груди таилась чуткая и нежная сила, которая так меня подкупила. Он глядел на меня без всякого интереса, как-то лениво-нагловато. Бицепсы его жадно подрагивали. Я никогда не понимал, что такое талант с кулаками, талант и кулаки казались мне вещами несовместимыми, взаимоисключающими, но сейчас я был готов поверить, что уже бывает и такое, в конце концов, должны же эволюционировать и таланты.

— Очень рад познакомиться, — начал я, отступая на всякий случай немного назад, — спасибо вам за вашу книгу.

При слове «книга» парня передернуло, он ухмыльнулся, зевнул, крикнул фальцетиком: «Папочка, это к тебе!» — и заботливо указал мне босой ногой на дверь в глубине прихожей. Поправив галстук, я вошел.

Мой Сергеев то ли полусидел, то ли полулежал на стареньком, прожженном чайником диване и кротко глядел на внука, который старательно откручивал ему безымянный палец. На вид молодому писателю было никак не меньше пятидесяти, но в полупотухших его глазах стояла такая усталость и тишина, словно он прожил на этом свете лет двести, причем половину из них проработал в каменоломнях. Рядом за столом сидели две женщины. Одна помоложе — видимо, жена писателя, и седенькая старушка, наверное, мать или теща. Они молча пили чай, макая в него сухари.

— Добрый день, простите за вторжение, — снова начал я, —