«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

Перед зеркалом Сидалковский и ел, держа в правой руке нож, в левой — вилку, время от времени заглядывая в «Правила хорошего тона», которые заменяли ему няню-гувернантку французского или, скажем, английского происхождения.

Все, кажется, у Сидалковского получалось: хорошо резалось мясо (он жарил чаще всего отбивные — на них легче было тренироваться кушать вилкой с помощью ножа), набирался неплохо картофель. Особенно пюре. Хуже получалось с жареной «в соломку» и с зеленым горошком. Вилка держалась тогда неуверенно и немного набок, горошек рассыпался и катился по столу. Сидалковский ловил его пальцами и издали целился в рот. Это его злило, но и забавляло.

— Как игра на баяне, — объяснял Сидалковский своему двойнику, который постоянно, но по-дружески, не очень укоризненно покачал головой. — Что поделаешь? — оправдывался Сидалковский перед ним. — Полное отсутствие координации движений: на клавиатуре могу, а на басах — никак. Нет одновременной игры двумя руками.

Сидалковскому больше всего нравился его двойник в зеркале. Он всегда понимал его и делил с ним все радости. Горя у Сидалковского не было. По жизни он шел с улыбкой на устах, как спортсмен общества «Буревестник» впереди колонны с гордо поднятой головой. Двойник ему нравился тем, что никогда ему ни в чем не возражал. Единственное противоречие, которое существовало между Сидалковским и двойником, заключалось лишь в том, что Сидалковский держал вилку в левой руке, а двойник — в правой.

Иногда Сидалковский пытался взглянуть на себя со стороны, глазами постороннего. Он долго присматривался, как Евграф ест, и не мог понять, чем он занимается: ест, потому что голоден, или практикуется, потому что хочет научиться хорошо есть?

Потом поднимался, шел, не торопясь, на кухню, заваривал кофе и пил его. Пил без сахара, потому что в том году так пила кофе Европа, в который выходило и его окно из кухни. Когда к нему приходила Ия, он нежно обнимал ее и под стереофонические звуки пластинки Джанни Моранди уходил на кухню.

— Посмотри, куда окно выходит, — говорил ей Сидалковский. Ия подходила и смотрела. Во дворе, за высоким, тесно сбитым забором из досок, маршировали по плацу курсанты пожарного училища имени Минина и Пожарского. Каждый видел свое: Ия — курсантов во главе с офицерами, Сидалковский — Европу.

После этого они возвращались назад. Сидалковский доставал из тумбочки бара бутылку шотландского виски, которую ему приносила из ресторана Ия, делал в комнате со дня ночь и зажигал свечи. Тогда разливал виски по фужерам, и они пили под звуки «лайки» со световым сопровождением.

Готовил кофе Сидалковский по-своему: с минеральной водой, мороженым и крутым кипятком.

— Кофе по-седалковски, — хвастался.

Ия пила ее небольшими глотками, хвалила и постоянно допытывалась рецепта, но все это он держал в тайне.

— Секрет фирмы, — отвечал Евграф и улыбался. Чаще он пил кофе по-европейски. Это кофе был горячий. Он подносил ее на подносе, выключая свет, и она горела синим пламенем на спирте, взятом из лаборатории «Финдипоша». Сидалковский тоже пил кофе маленькими глотками, и трудно было понять, кто кому подражал: он Ию или Ия его.

После появления досрочно родившегося сына у Сидалковского Ия, кажется, больше не претендовала на пост своей сестры Тамары и не мечтала об этом даже в далекой перспективе, хотя Евграф постоянно уверял ее, что она в его жизнь вторглась, как теплый Гольфстрим к берегам холодной Скандинавии. Но впоследствии он приучил ее не заглядывать в завтрашний день, когда еще не прошел сегодняшний.

— Это ломает голову, портит сердце и увядает красоту, — говорил он. — А по вкусу только тараня приятная, да и то с пивом.

В минуты одиночества он пил кофе так же, как опиум. Лицо его становилось блаженным, и тогда он называл зеркало «свечадом». Произносил это слово в два дыхания: первую его часть просто и громко, а вторую — «чадо» — говорил шепотом, потому что это приводило его к воспоминаниям о преждевременно родившемся потомке и вызывало не совсем приятные ассоциации, связанные с профессией Бубона.

Перед зеркалом Сидалковский больше любил дискутировать с собой, потому что всегда был уверен: в такой дискуссии он победит даже Седалковского-первого, то есть своего двойника. В одиночестве не разговаривал с собой (так ему казалось), а будто постоянно цитировал свой внутренний голос. Вообще же, говорил Евграф, как и ел, хорошо и вдохновенно даже тогда, когда вдохновение его оставляло. Стратон Стратонович Ковбик, казалось, как никто чувствовал музыку слова, и тот завидовал Сидалковскому, потому что выглядел по сравнению с ним грубым, неотесанным, хотя и не таким искусственным.

В воскресенье, после завтрака, Сидалковский любил почитать и выписать одну-две цитаты в записную книжку.

— Время повышения интеллекта настало, — говорил он своему двойнику, подходил к чешским полочкам и брался к фолиантам (как любил называть даже обычные брошюры).

У Сидалковской библиотека была своеобразная. С книгами, как и с людьми, он дружил не со всякими. С теми и с теми он знакомился быстро. У тех и у тех так же быстро разочаровался. Возле него оставались только те, кто ему больше всего приходился по душе. Казалось бы, он должен был восхищаться Кафкой, Хемингуэем, Дюрренматтом, Жоржем Сименоном или Агатой Кристи, но, как ни странно, Сидалковский к современным интеллектуалам не принадлежал и предпочитал не Хемингуэю или Кафке. В его маленькой комнате ночевали только великие мудрецы: Сенека, Спиноза, Саади, Жан-Жак Руссо, Леонардо да Винчи, Микеланджело. Он выбирал себе друзей, которые имели не только мудрые мысли, но и красивые, по его мнению, имена.

— Даламбер, — выбрасывая артистически руку, декламировал он сам себе, — Бэкон, Карр, Ларошфуко, Бюффон, Шопен, Квинт Гораций Флакк, Альфонс Доде!

Все эти имена он произносил как-то особенно: гордо, с пафосом. Не мог Сидалковский обойтись без легендарного Бернарда Шоу, считавшегося своим кумиром только за то, что тот уже при жизни стал легендарной фигурой. На его лице вы могли встретиться с Гаем Юлием Цезарем, Демокритом или Ювеналом. Каких только денег не платил он за постоянную прописку в своей квартире Кальдерона, Дидро, Теккерея, Аврелия, Паскаля, Плиния… Сидалковский подходил к ним как к иконам, и трудно сказать, чего в его осанке было больше: игры или настоящей любви. Как бы то ни было, он понимал, что, благодаря именно этим иностранцам, приобрел в глазах своих знакомых звание высокообразованного человека, который имел незаконченное высшее…

А потом, заложив руки