«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

В следующих двух «Волгах» сидели, как всегда в такие минуты, самые счастливые свидетели: Слава Мурченко (его пригласила Тамара) в очках с новыми стеклами, которые обязательно после первой выпивки должен был избить и номер своего дома искать на ощупь; переодет в гражданское лейтенант, а потому в эти минуты — капитан Сапрыкин и грустная и невеселая Ия. Она смотрела на Сидалковского сквозь скважину между двумя когда-то чистыми занавесками на окнах автомашины так, как смотрит из клетки зоопарка домашняя кошечка, которую для полной комплектации посадили вместе с дикими животными. Ия сидела молча и напоминала могилу, в которой похоронена последняя тайна недели из жизни Сидалковского.

В третьей машине сидели три представителя завода, где работала Тамара и где была запланирована такая модная в то время комсомольская свадьба. Представители должны были торжественно вручить, вместе со свидетельством о браке, ордере и ключах от двухкомнатной квартиры, которую Сидалковский собирался немедленно разменять на две отдельных с доплатой.

— Почему ты опаздываешь, старина? — на правах старого знакомого спросил его Слава Мурченко.

— Жениться и умирать, Слава, никогда не поздно. Важно родиться, — ответил Сидалковский и сел рядом с Тамарой, обняв ее для проформы за плечи.

Кортеж черных машин несся во Дворец счастья, но Сидалковский в тот день с этим названием согласиться не мог. Он пытался шутить и успокаивать Тамару. Создавалось впечатление, что он успокаивает себя, как заключенный, которого ведут на эшафот и который, работая на публику, корчит из себя героя, хотя все видят, как его колени выбивают дробь. Есть две категории молодых людей — тех, кто неожиданно идет в загс: одним этот поход кажется вечной ссылкой, откуда уже никто никогда не возвращается, другие идут сюда, как в суд, перед этим побывав у опытного адвоката, который заверил, что приговор будет, но условный.

Сидалковского везли в загс, и в его душе жило второе чувство, хотя уже тогда он испытывал в себе зачатие третьего. Может быть, это было предчувствие права на заключительное слово, которое впоследствии скажет не он, а Тамара? Если бы не такое торжество ситуации, Сидалковский мог положить свою задуманную голову с тремя чувствами на двое крепко сжатых колен Тамары, напоминавших в этот момент неспокойную лысину Бубона, во время ревизии, и Сидалковский бы почувствовал… Но об этом впоследствии. Сидалковскому никогда — он едет в загс.

Мы не будем описывать подробности брачного процесса Сидалковского. Внешне он походил на тысячу других. Может быть, отличался от многих только тем, что перед самым входом во дворец Сидалковский схватился за сердце: в кармане не обнаружил паспорта. Пришлось поворачивать назад. Паспорт спокойно лежал на мягком сиденье «Волги» и до сих пор отгонял типографской краской, линотипом и тушью секретарши с паспортного стола.

«Плохая примета. Наверное, не удастся развестись, — подумал Сидалковский. — Или Тамара привыкнет ко мне больше, чем я к ней…»

Ия все время ему едва заметно подмигивала, пыталась чего-то отвести в сторону и хватала за руку, на что Сидалковский говорил:

— Рука блужданий и путешествий, — нежно сжимал ее локоть и уверял, что тайное станет явным. Но всему свое время.

— Тогда будет поздно, — крикнула Ия.

Но Сидалковский ее уже не слыхал. Он поднимался по лестнице с гордо поднятой головой победителя, к ногам которого падали цветы и стелились по дорожке ковры. Так ходят только полководцы или счастливые обладатели билетов на просмотр закрытых кинофильмов.

Подпись была поставлена, свидетельство вручено, и золотое обручальное кольцо на пальце напоминало Сидалковскому тщательно выведенный ноль, как арифметический результат обмена его воли на паспорт.

Кортеж развернулся назад, и Сидалковский, считая себя теперь полноправным хозяином, жестом шкипера остановил машины у киоска «Цветы — наша радость», спросил продавщицу.

— Простите невежду. Как называются эти цветы?

— Когда.

— Вы так сказали, как мне послышалось, или иначе? — Так и сказала, это когда. Поняли? — переспросила не совсем вежливо киоскерша. — По-латыни не знаю. Деньги есть — покупайте. Нет, здесь не ботанический сад: рвать запрещено. Если дорого, берите тюльпаны. Они дешевле.

— Вы меня обижаете, — усмехнулся Сидалковский. — Речь, мамочка, идет не о деньгах, а об эстетике и знаниях. Вот, пожалуйста, четыре кала. Сдачи не нужно. Прощайте, — сказал Сидалковский и пошел к машине.

Карапет-старший он поднес одну кала, Тамари — столько же, а Ии — как Тамари и ее маме, вместе взятым. Тамарина кала с чисто кавказским темпераментом была брошена на булыжную мостовую и раздавлена безжалостно долей великой цивилизации в виде авто, и теперь Сидалковский понял: женщина в загс совсем не похожа на ту, что после загса. Это была его вторая ошибка после первой — женитьбы.

Дальше мы скажем самое существенное. Сидалковский, кроме нового паспорта, золотого обручального кольца и свежего штампа в паспорте, приобрел за свою независимость новый черный костюм, белую нейлоновую рубашку, черные лоснящиеся ботинки фирмы «Цебо» и, конечно, носки «Шикишима босеки» (Япония). Все это выдала сидалковскому мама Тамары как аванс по талончикам в магазине для молодоженов под названием «Только для тех, кто впервые». Плата оказалась щедрой, и даже у доверчивого Сидалковского это вызвало непонятное подозрение.

Свадебный вечер завершился в ресторане для интуристов. Сидалковский сидел в центре и осматривал глазами главнокомандующего позицию. Батарея бутылок напоминала ему снаряды, с которых только что сняли боевые головки. Осталось только разрядить их и послать по назначению.

Весь вечер он танцевал с Ией, хотя не знал тогда, что и Европа уже восхищается такими фигурами, как у нее. До этого он пришел интуитивно. Тамара была оскорблена его демонстративной независимостью и уже тогда вынашивала по-женски жестокий план мести Сидалковскому.

— Сидалковский, мне жаль вас, — тихо сказала Ия, приникая к его груди, которая под ее теплом расширилась до невероятных размеров. — За свою опрометчивость вы еще поплатитесь.

— Борьба за существование и независимость продолжается, — он схватил Ию за тонкое состояние и закружил с ней в танце.

— Вы за свою опрометчивость еще поплатитесь, — предупредила его Ия, но он взглянул на нее, как Панчошка при появлении чего-то более розового, чем у него, и не проронил ни слова. Ему с Ией и так, без слов, было здорово.

Сидалковский не любил задумываться о завтрашнем дне, когда еще не кончался сегодняшний. Он пил и гулял. И, судя по тому, сколько им было выпито в тот вечер, Карапет-старша предусматривала бурную ночь для своей дочери. Но ошиблась. Гордая Тамара отказалась в ту ночь.