От дела не отрывать! - Чудомир

Пеню потягивается, берет сумку и ружье и медленно бредет по тенистому берегу речки. «Служба, — думает он на ходу, — дело нехитрое!» Пеню давно понял, что легче всего быть чиновником. Полчаса работы, потом весь день отдых. А можно и совсем не работать. Ходи раз в два-три дня в обход по опушке леса и собирай денежки с порубщиков. Молодцы соседские мужики — ученые стали, каждый припасает за поясом что надо! А он берет дешево, глядя по материалу. Украл на балки — давай столько-то левов, на колеса для телеги — столько-то, за дрова тоже такса известна. Жена, правда, боится, как бы лесничий не узнал и не прогнал Пеню — да разве он посмеет? Будто зря Пеню старался во время выборов! Не так-то просто уволить своего человека! Знает лесничий, кто нынче должности раздает!

А бывший староста с дружками из оппозиции пусть себе до поту ищут по голому участку деревце на дрова. Так им и надо! Разве мало нахватали они в свое время? Пускай немного помучаются, а потом он и для них частичную амнистию объявит. Дели Станчо и другие до него — они и топора в руки не брали, а дома себе понастроили. Бывало, лева не разменяют — нечем, а теперь у всех деньжата припрятаны. Пусть привезут ему два-три воза бревен — он и их пустит в заповедный лес. Но только в праздничный день, чтоб никто не видел… Говорят: у тебя и так есть дом! А сын, когда вырастет, куда денется? И кто знает, долго ли продержится теперешняя власть! Все лесники живут в собственных домах. Какое ему дело до того, что лес вырубят, что иссякнут общинные доходы! Лишь бы годика два удержаться на службе, а там хоть трава не расти!.. Да разве он один такой? До того, как партия пришла к власти, у нее только шестеро верных людей в деревне было, а теперь смотри, сколько их забралось вместе с помощником старосты в заповедный лес! Спокон веку так было. По разрешению рубят пятеро-шестеро, а в заповедном лесу — вся деревня.

Погруженный в такие размышления, лесник Пеню не заметил, как подошел к Рачьей заводи. Он снял сумку, прислонил ружье к дереву, уселся на камень, не торопясь разделся и медленно вошел в прохладную воду. Вокруг — глубокая лесная тишина. Лишь большая зеленая муха зажужжала было над головой, но, увидев под деревом ружье, взвилась кверху и исчезла в чаще…

Не знаю, как ваша деревня, а наша раскинулась по обоим берегам речки. Когда-то речка была бурной и широкой, а теперь и лягушке негде окунуться. Только вверх по течению, в лесу, кое-где остались бочаги, в которых купаются лесники.

ПОРТРЕТ

Хаджи Койо хаджи Стойоолу, старому торговцу розовым маслом, недолго осталось жить на белом свете. Полуразбитый параличом, он с прошлого года почти не выходил из комнаты, перебирал здоровой рукой крупные янтарные четки, плевал на пол и бранил без разбору всех своих родственников и близких.

— Ты, девка, купаешься, что ли, в духах; издалека воняешь — как хорек! Твоя мать когда-то без мыла мылась, экономила, а вы в мотовство ударились. Розовой воды у нас в подвале хоть залейся, а она духи покупает! — корил он дочь.

— Опять мясо сготовили! Кадка с капустой стоит нетронутая, бобы в подвале проросли уже, а вы транжиритесь, мясо покупаете! Почему не пошлете Цану набрать щавелю в овражке у Топкории, а все вам салаты покупные подавай?

Домашние не смели ему перечить. Все знали, что он припрятал где-то две фески со старыми турецкими золотыми лирами и наперебой старались друг перед другом угождать ему во всем. Женщины раскатывали тесто для слоеных пирогов и пахлавы, готовили ему стамбульские маалеби и таук-гюусу[2], мыли ему ноги, укрывали потеплей, мужчины таскали подарки — четки и мундштуки, — застегивали ему штаны, а в погожие дни возили на старой пролетке по окрестностям города.

Однажды старший сын, поправляя ему сбившуюся туфлю, вкрадчиво промолвил:

— Ты, папаша, собирал по крохам, копил, создал солидную, известную на весь мир фирму… А теперь ты занемог, состарился, не дай боже, все может случиться. Давай позовем молодого Кондова, художника, пусть нарисует тебя красками на портрете, и вывесим тебя в конторе для памяти и поклонения!

— Эх ты, опять одни расходы на уме! Портрет — эка выдумал! Есть у меня давнишний, на ярмарке в Лейпциге фотографию снимали, зачем тебе еще?

— Он пожелтел давно, обтрепался и ты там совсем молодой, а я хочу видеть тебя в почтенном возрасте, когда ты все уже создал и наладил. Потом тот портрет черный и маленький, а мне хочется в красках, чтоб ты был такой, как сейчас. На вечные времена чтоб остался, до правнуков дожил, пусть и они знают, кто собрал все это богатство да имущество.

Сыну удалось ловко затронуть честолюбие старика, и тот, поворчав для виду, согласился:

— Ну, ладно, коль тебе так хочется, зовите! Только этого мне не хватало, но раз ты надумал…

На следующий день художник прибыл со всеми своими причиндалами. То был лохматый и развязный парень, его заношенный черный галстук топорщился, как крылья летучей мыши, едва не касаясь ушей.

— Добрый день, дедушка хаджи, добрый день! Как здоровье? — непринужденно сказал он и уселся напротив.

— Добрый день, Драгомирчо, добро пожаловать! Так это ты Кондова сынок, а? Смотри ты, смотри ты какой вымахал! Отец твой был хорошим маляром, царствие ему небесное! Ишь какого молодца вырастил! Туговат он был на расплату, но дело свое знал. Как-то задолжал мне триста грошей и два года водил меня за нос, но я все-таки взял с него должок — заставил выкрасить дом и повозку! Двух львов мне расписал перед крыльцом — долго продержались… Хороший человек был твой отец, правда, выпивал и в нужде жил, бедняга…

— И мастерство и нужду я полностью унаследовал, дедушка хаджи. Я один был у него. Но ближе к делу: меня ваш Пантелей позвал, нарисовать тебя, портрет сделать масляными красками.

— Так, так, сынок, сам видишь, я уже, как говорится, не жилец на белом свете, прощаться пора, вот молодые и решили вывести меня на портрете, чтоб смотреть, когда меня не будет. А как это делается, Драгомирчо? Целиком меня намалюешь? Если целиком, то мне не выстоять — ноги у меня