Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

и в других местах ряса застит солнце просвещения, но римский священник, как правило и в преобладающем большинстве своем, совершенно невежествен. Рим отстал от остального мира на целое столетие. Единственное, чем он теперь выделяется в умственном отношении, это искусство, жизнь римских художников, обилие римских художественных коллекций, — но и тут во всем чувствуется давление духовенства; так что, желая полностью пользоваться плодами искусства и чистой человечности, поневоле воскликнешь: «Пожалуйста, отстраните хоть на минутку эту рясу!»

Еще в Неаполе мы забавлялись тем, что держали пари: кого будет больше в следующем омнибусе — священников или «мирян». В Риме угадать не составляло бы хитрости, если б только там были омнибусы. С тех пор как объединенная Италия разрушила все монастыри, здесь кишат сутаны. Сутаны всех цветов и всех фасонов: поношенные — таких мало, и элегантные — таких пропасть. Иногда вся улица усеяна сплошь одними священниками. Занятная, пестрая картина! По тротуарам расхаживают господа в темно-лиловой или светло-лиловой одежде; солнце на все свои фиалки не тратит столько лиловой краски, сколько Рим на воротники и ленты!.. Все — толстые, сильные: в Риме, говорят, каждый должен стать «солидным». Поминутно останавливаются — перевести дух и вытереть шелковым платком обильный пот со лба, не обремененного мыслями, — платок они всегда держат в руке, как святая Вероника свой sudarium[72]. За ними и вокруг них пенитенциарии в красных шелковых одеждах, монахи в белых, бело-черных, светло-коричневых, серых и черных рясах, с белыми, черными, красными и красно-голубыми крестами, с капюшоном, черной или ярко-зеленой широкополой шляпой, либо шапочкой на голове, а то и вовсе без головного убора, с разнообразнейшими тонзурами. Черные и серые монашенки пробираются парами, щебеча; семенят мелкими шажками, словно танцуют, капуцинки. Вдруг поток что-то задержало: приближается карета одного из семидесяти римских «наследных принцев» (каждый кардинал может быть избран папой, правителем государства). Карета, большая, вся красного цвета, с восседающим высоко над ней, как на наших омнибусах, кучером, останавливается возле церкви. Два лакея спрыгивают с запяток, открывают дверь, снимают с крыши в сложенном виде обязательную принадлежность каждой кардинальской кареты — пышный красный дождевой зонт. Сперва выскакивают двое служек, за ними вылезает кардинал, весь красный от головы до пят, как англичане во время зимней охоты на лисиц в римской Кампанье, и с красным лицом, так как «вина и крепких напитков не пей ты и сыны твои с тобою» было действительно только в древнем законе левитском{38}. Один из священников, с большой красной подушкой в руках, бежит скорей вперед, к церкви, чтобы его преосвященство ненароком не преклонил колен на некрасное; другой пристраивает большую, тоже красную, шляпу на спине кардинала и с пресмешной набожностью снова откатывается на предписанное расстояние с левой стороны. Кардинал, благословляя окружающих, входит в церковь, карета отъехала, поток течет дальше. Толпа мальчиков в длинных черных кафтанах и с лигурийскими шляпами на головах — это воспитанники разных учреждений — сыплется, словно стая индюшек, перед своим духовным руководителем. Лениво бредут за ними в два ряда сынки богачей, все, как один, в цилиндрах, черных фраках, черных брюках и белых перчатках — будто в мундире. А вот старшие ученики иезуитской «пропаганды» выбегают, громко споря, из какого-то сада, одетые все на духовный лад, но по-разному: немцы — красные как рак, греки — синие как море, ирландцы — в черных одеждах с алой оторочкой. За ними катится, тяжело дыша, толстый капуцин, таща за повод нагруженного мешками осла. На обнаженной голове капуцина блестит огромная тонзура: волосы сбриты не только на темени, но и от шеи вверх на затылке, так что остались только посредине, между шеей и теменем, и лежат вокруг головы толстой черной колбасой. Говорят, именно такие прически особенно угодны господу богу!.. Потом опять монах, пенитенциарий, каноник, аббат, «пропаганда»…

III

Первоначально как раз образованность подняла духовенство на высоту. В трудные времена церковники снабжали королей духовным оружием в их борьбе против простого народа, а теперь из-за этого же оружия падают все ниже, так как оно выбито у них из рук. Верней, они, разжирев и обленившись, сами выпустили его. Уж так повелось:

Haette man Sct. Paulen ein bisthum geben:

poltrer waer worden ein fauler bauch

wie caeteri confratres auch[73].

Церковь застряла в средневековье, как папские «швейцарцы», облаченные в вильгельм-теллев мундир с разрезами. И само собой понятно, римское население тоже ни на один лучик не просвещеннее. Еще сто лет тому назад один путешественник писал о римлянах: «Это люди, вышедшие непосредственно из природы, которые среди религиозных ценностей и блестящих произведений искусства ни на волос не изменились против того, чем они были в пещерах и лесах».

С тех пор перемен тоже не произошло.

Римляне — дети, а патеры — их нянюшки — «рассказывают им страшные сказки, чтоб замолчали, и веселые, чтоб рассмешить, а разум убаюкивают, чтоб не убежал от розги». Миллион мыслей будит в человеке образованном слово «Рим», а в римлянах оно вызывает лишь представление родины, места рождения. Ни уму, ни сердцу их ничего не говорит тот факт, что они родились на месте античного Рима: им это просто невдомек. Иностранцы, главным образом французы, сделали несравненно больше для обнаружения и сохранения древнеримских реликвий, чем папская власть, которая, к чему ни прикасалась, все портила, как испачканная чернилами рука ребенка, трогающего гипс: прекрасный языческий храм нелепейшим образом вдруг переделали в нашу церковь, уничтожив всю его былую красоту; на очаровательную колонну Трояна Сикст V поставил отвратительную статую святого Петра; гробницу в церкви Марии Авентинской, украшенную барельефным изображением Гомера, Пифагора и муз, бесцеремонно заполнил своей персоною некий епископ Спинелли; к великолепному Колизею прилепили двенадцать жалких часовенок, изображающих крестный путь; а расставленные на площадях в виде украшения многочисленные обелиски превратили в безвкусные, просто неприличные и совершенно ненужные пьедесталы для художественных нелепиц, укрепив к тому же на вершине каждого из них крест, чтобы можно было надписать, что он всюду торжествует. Для того, кто видел на Востоке сотни бывших христианских храмов, где полумесяц и в переносном и в буквальном смысле торжествует над крестом, это выглядит неубедительно, но римлянин мыслит иначе. Точно так же ничему не научится римлянин и не испытает чистого наслаждения, глядя на свои «христианские» здания, первоначально во многих случаях очень удачные. Внешние очертания их будто изломаны многочисленными, по большей части скверными статуями и другими придатками, а внутреннее пространство обычно страшно загромождено; стены покрыты мраморной мозаикой, которая, в силу разнообразия природной окраски, производит отчетливое впечатление дисгармонии; колонны покрыты позолотой и красным шелком,