Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

рокового обрыва, произошло ее падение, и что поднялось! Бабушка бегает, приводя в отчаянье своих преданных слуг. Они то бегают за барыней, умоляя ее хотя бы покушать, то бьют поклоны в церкви. Преданная Василиса дает обет пойти пешком к киевским чудотворцам, если барыня опомнится, угомонится, домой вернется; преданный Яков тоже дает какой-то обет… Влюбленный в Веру Райский рыдает, лежа на земле в саду. Сама Вера лежит в горячке. Марфиньку, к счастью, успели отправить погостить в семью жениха: хотя бы это прелестное, невинное дитя удалось оградить от той бездны отчаянья, в какую погрузились близкие Веры!

Но самое интересное, что Марк Волохов, этот потрясатель основ, этот циник и нигилист, для которого нет ничего святого, так пронзен случившимся, что готов жениться! В церкви согласен венчаться, вопреки своим убеждениям! Оказывается, кое-что святое у него осталось. Любит Веру и очень уважает бабушку Татьяну Марковну. И вот, опомнившись, поняв, ч т о  он натворил, готов содеянное исправить, прикрыть законным браком.

А ведь если взглянуть с современной точки зрения, что такого особенного приключилось? Зачем одним бегать по полям в состоянии, близком к помешательству, другим рыдать, третьим лежать в горячке? А тургеневская Лиза, ушедшая в монастырь замаливать свой грех, любовь к женатому человеку, включая и тот единственный робкий поцелуй? А диккенсовская Роз, уверившая себя в том, что ее имя запятнано внебрачной связью сестры? И ведь окружающие, включая любящего Гарри, эту уверенность разделяют! Какие же путы налагали на человека моральные устои прошлого, эдак задохнуться можно! Многие и задыхались. Эти путы, слава богу, нынче сброшены, и мы уже не можем принимать близко к сердцу страдания Татьяны Марковны Бережковой, что, разумеется, ничуть не умаляет роман Гончарова, — писатель отразил свое время.

А целомудренные циники, эти Базаровы, эти Волоховы! Нам сегодня смешон их детский нигилизм, их смелые речи и смешно, что кто-то принимал их за потрясателей основ… Позвольте, возразят мне, а ведь были в прежние времена истинные потрясатели, не речи произносили, дело делали — бомбы бросали. Бросали. Но вот Каляев, например, бомбу не бросил, углядев детей в коляске великого князя. На детей рука не поднялась.

А у сегодняшних террористов — поднимается. Дети ли, женщины ли, старики ли со старухами — к этим подробностям нынешние потрясатели основ без внимания. Оставят бомбу замедленного действия, загримированную под невинный чемоданчик, на скамейке вокзала в Болонье и уйдут. А на следующий день, сидя где-нибудь в кафе и что-то прихлебывая, просматривают газеты, разглядывают фотографии: трупы, раненые, машины «скорой помощи», а вот крупным планом — искаженное женское лицо, кричащий рот: среди погибших женщина увидела кого-то близкого… «Порядок, — думает террорист, складывая газеты, — сработала моя бомбочка, не подвела».

Куда это меня, господи, занесло? И при чем тут Эрика Джонг? Разве она взрывает кого-нибудь? Просто пишет романы в своей раскованной манере, сегодня принятой и дружно одобряемой и читателями, и критикой. Дружно, повторяю, одобряемой. А у меня вот почему-то от ее «озорных» признаний душу воротит. Почему же?

Увы. Ответ прост и неутешителен. Мне много лет, я человек отсталый. Не попадаю в ногу с современностью, с ее психоаналитиками, сексами, наркотиками, а также террористами, для которых взорвать сотню-другую ни в чем не повинных людей — раз плюнуть. Но опять-таки: при чем тут Эрика? По-видимому, моя тяга к надежности Диккенса и других классиков — это не что иное, как трусость, поиски устойчивости в отжившей морали прошлого. Сделаю над собой усилие. Дочитаю раскованную Эрику.

Ну-с, с Адрианом она все-таки уехала, по Европе они покатались и все такое прочее, а затем, в Париже, он ее оставил и уехал. Изадора подумывает о возвращении к мужу (погуляла и хватит!) и ночует, на сей раз одна, в парижском отельчике.

Утром обнаруживается, что она нездорова. Ничего страшного: обычное женское недомогание. Другое скверно: Изадора забыла припасти так называемые гигиенические салфетки. А читатель-то при чем, зачем его и в это посвящать? Терпи. Это сегодня модно: женщина без утайки о себе — все, все, все. Терпи. Другие же вот читают — и ничего. Терпи. Изадора остроумно выходит из положения: бегает по уборным отеля, отовсюду набирая туалетную бумагу, она, бумага, временно спасет, дав Изадоре возможность дойти до ближайшей аптеки, но я не хочу ничего больше про это знать, не желаю, и ради чего я это выношу, что пытаюсь себе доказать подобным самоистязанием? Довольно. Расписываюсь в своей отсталости. Пусть Изадора бегает, куда ей нравится, без меня. До чего ж приятно навсегда захлопнуть этот роман!

Он не захлопнулся, однако. Внезапно обнажилась доселе мною не виденная внутренняя сторона задней обложки. Еще один портрет прославленной Эрики: светлые волосы падают на плечи, рука непринужденно закинута за голову, губы чуть приоткрыты в легкой полуулыбке… Вновь цитаты из хвалебных статей, еще один роман, оказывается, Эрика подарила читателям, и он, этот роман, в своей откровенности и раскованности превзошел предыдущий. Что-что? Превзошел? Возможно ль это? Возможно. В новом романе читателя приглашают присутствовать на оргиях лесбиянок. Прекрасно.

Не знаю почему, но мне вдруг захотелось погрузиться, как в ванну, в романы сестер Бронте, либо в «Грозовой перевал» Эмили, либо в «Джен Эйр» Шарлотты, такие мрачные, такие горькие романы и очень разные, но и в том и в другом — Англия начала прошлого века, аскетически суровые пейзажи (вереск, болота, плоские холмы), но тот и другой — о единственной верной любви…

Вот интересно: с чего это меня так и клонит в сторону далекого прошлого? Будто нет в литературе XX века (ну хотя бы в англо-американской, раз о ней речь!) романов, которые я уже перечитывала и готова вновь перечитывать? «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Шум и ярость» Фолкнера, «Вся королевская рать» Роберта Пенна Уоррена, «Суть дела» Грэма Грина и особенно нежно мною любимый роман Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед»? Но ведь, будь я сейчас дома около своих книжных полок, где все это есть, рука моя непременно потянулась бы к одной из сестер Бронте. Так почему же? А, видимо, по контрасту. Когда на глазах твоих так разнуздываются, как это позволяет себе Э. Джонг, возникает желание укрыться в нечто совершенно противоположное, и именно там, среди суровых пейзажей и непреклонных героев, терзающих себя и других своими жесткими моральными требованиями, именно там надеешься отдохнуть и дух перевести…

Но романов сестер Бронте здесь нет у меня! Что ж делать? За Диккенса опять ухватиться? Но я его только что перечитала. Тогда Тургенев? Гончаров?

Я стала перебирать книги, скопившиеся на больничной тумбочке, спокойно, затем с испугом, все нарастающим, — это перечитано, и это,