Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина

рабочем месте так отчаянно рыдали, а главное, все вокруг спокойны, на помощь никто не кидается, смех, разговоры, машинки стучат. Спрашиваю: что это?

— А-а, — отвечают, — это наша сотрудница. Рукопись Главного читает и правит. Работа тяжелая, требует уединения, ей и выделили уголок под лестницей.

— Но почему?

— А у нас редакторша первоклассная, Главный ее ценит, боится, как бы в другой журнал не переманили, вот и избавил ее от предварительной работы. Эту бедняжку засадили вычитывать и ошибки исправлять. Целые абзацы приходится переписывать! Еще хорошо, если поймешь, что автор сказать хотел, а бывает, и понять-то невозможно! Видно, опять на такой абзац наткнулась, нервы и не выдержали. Вторую неделю под лестницей сидит.

Рыдания смолкли. Значит, страдалица какой-то выход нашла и успокоилась. Я представила себе маленький стол, втиснутый в уединенный уголок под лестницей, и эту мученицу, склонившуюся над рукописью, над исчерканной, над залитой слезами рукописью…

Начало восьмидесятых. Сидя в поликлинике (очередь к врачу), я услыхала, как одна писательская жена хвастается другой писательской жене:

— Мой-то! Четырехтомник себе в Гослите выбил!

А другая фальшивым голосом сказала, что очень рада и поздравляет. И я подумала, что худо придется сегодня мужу этой другой. Много чего он услышит, вроде: «Сидишь как пень! Под лежачий камень… Некоторые вот умеют… А чем он лучше тебя? Да позвони ты такому-то, он же тебе обещал!»

Кое-что, значит, я слышала своими ушами. И все же с трудом верила слухам, ходившим о тех, кто занимает посты, — о «наиболее именитых» и «очень именитых».

Говорили… Что один из них, например, свои многотомные романы печатает: а) в толстых журналах, б) отдельными изданиями, в) в «Роман-газете», г) в томах «Избранного» и д) в собраниях сочинений. Все это переиздается в национальных республиках на двух языках: на родном и на русском. Тиражи — многомиллионные. Издается трехтомник «Избранного» и жены именитого миллионщика. Включились и дочки. Старшая переводит с языков народов СССР (толстые журналы, отдельные издания, «Роман-газета»), младшая… Младшая, кажется, тоже что-то пишет…

А вот что говорили еще об одном… Пока он не стал «очень именитым», держал себя скромно, писал иногда в газеты статейки… Но вот он занял пост директора издательства и сразу ринулся в художественную литературу. Роман написал. Повести. Рассказы. Все это объединил в один сборник. Сборник будто бы несколько раз выпустили все существующие в Москве издательства, а вскоре включились и издательства периферийные. И будто только в одной Москве тираж сборника превышает миллион экземпляров! Я отказывалась этому верить. Быть не может! Да каким же образом?

Мне отвечали:

— Очень простым. Например: в одном московском издательстве работает его сноха или невестка, черт, я вечно в этом путаюсь. Короче: жена сына. Значит, наш директор издает у себя книги начальника этой снохи, а начальник пробивает у себя произведения директора…

— А сноха-то при чем?

— Через нее связь установили. Тем временем деверь сына директора…

— У мужчин, кажется, не девери, а шурины. Впрочем, я сама в этом нетверда…

— Неважно! Какой-то, в общем, родственник, так вот он… А что касается периферии, то наш издает ихних директоров, а они — нашего… Теперь, значит, свояченица редактора толстого журнала…

Голова шла кругом от этого хоровода родственников и свойственников. Я долго не верила. Но наша печать постепенно приучала меня верить в эту поразительную пробивную силу «очень именитых». Я имею в виду статьи, посвященные их творчеству.

Вот, например, едва успела выйти книга одного из них, как толстый журнал посвятил отклику на это произведение 14 страниц: две колонки, шрифт мелкий. Много интересного узнаем мы об этом писателе…

Его «основная характеристическая черта» — «нераздельность художника и мыслителя…» В его произведениях «поэзия чудным образом произрастает из самой жизни, наполняясь глубоким философско-психологическим содержанием, трепетным человеческим чувством и беспокойно ищущей мыслью».

В статье помянут Флобер, советовавший пристальнее вглядываться в его произведения. Нам же советуют столь же пристально вглядеться в творчество рецензируемого писателя. «Однако недостаточно лишь пристально вглядеться, надобно, по словам великого Гоголя, много «глубины душевной, дабы озарить картину», взятую из жизни, и «возвести ее в перл создания».

От кого же, боже мой, требуется душевная глубина? Не от нас же, читателей! Ведь мы ничего не озаряем и в перл создания не возводим. Нам бы только суметь пристально вглядеться, а возводить в перл — дело не наше. Автор статьи неясно выразил тут свою мысль. Но сам-то он вгляделся и взволнован: «Уже с первых строк покоряет, властно захватывает… пиршество красок и звуков, блистание природы, ликование жизни»… «Искусство высокого класса…»

Внезапно на сцене появляется древнегреческая трагедия. «Она… и сегодня потрясает нас… Проходит время, является новый художник и творит иную трагическую ситуацию».

Следует обширная цитата из рецензируемой книги. Но внезапно автор статьи прерывает себя. «Опускаю два абзаца — не могу, сердце болит… Продолжаю следующий…»

Боль, пронзившая сердце критика, говорит о том, что наш современный писатель не хуже древних греков умеет ранить души трагедией.

Еще обширная цитата: приводится описание печального события — похорон. «Согласитесь, — с дружеской доверительностью обращается к читателю автор статьи, — во всем этом есть нечто от «Реквиема» Моцарта, с его мужественной скорбью…»

Прямое отношение к нашему писателю имеет и Шиллер, сказавший, что «истинное искусство только то, которое доставляет высшее наслаждение». А также Гораций: этот советовал примешивать «к своей мудрости немного безумия».

Легко догадаться, что писатель, о ком идет речь, и высшее наслаждение умеет читателю доставить, и, чтобы не слишком утомлять его своей мудростью, умеет вовремя примешать к ней немного безумия: «…сверкает… ослепительной искрой, разряжая напряженную обстановку», — как сказано в рецензии. К тому же наш писатель «улыбчив», не чужд юмора. В его юморе «слышится только ему присущая смысловая интонация, мягкая, душевная, прозрачная и ободряющая». Тут на сцену выводят Лескова, Сервантеса и Достоевского. Ибо в юморе писателя «есть нечто от смеха Лескова — доброго, искреннего, с искоркой лукавства и затаенной грусти, много думающего человека». А Сервантес с Достоевским в своем творчестве «отразили две стороны бытия — комическую и печальную». Это же отражает и наш писатель.

Да и жанр, в котором он недавно стал работать, — жанр особый. Ну, «любитель аналогий… может отыскать… и нечто из «Диалогов» итальянца Джакомо Леопарди, из произведений француза Бертрана, даже из древнейших памятников арабской художественной культуры и так называемых стихов Библии…» Ко всему этому добавляют, что и наш родной И. С. Тургенев в этом же похожем жанре что-то там писал, однако так, да не так! Ведь это писатели разных эпох! А значит, о жанре современного писателя «можно говорить… как об оригинальном жанре, не имеющем аналогов в русской литературе».

А что это