Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

пор прохлаждаешься. Дай и другим охолониться. — Он легко поднял на руки бородача и перенес на солнцепек.

И до того бородач оторопел, что даже не обиделся, а только с простодушным изумлением промолвил:

— Ну и силенка у мужичонки, ядри твою налево.

Усевшись в тень, Филимон пригласил своего приятеля.

— Давай в холодок, Родион Андреич, чай с зари на ногах. Садись, брат, в ногах правды нету. Правда — она на месте не стоит, а по свету ходит.

Но Родион не сел, а продолжал стоять на горячих камнях, обжигавших ему босые ступни. Его карие глаза вдруг сверкнули озорством. Он оглянулся на ворота и закричал:

— Вода, братцы, вода!

— Где вода? Где вода? — загалдели люди, повскакав с мест.

Освобожденные места мигом были захвачены другими. Пострадавшие стали ругательски ругать паренька, который сыграл с ними злую шутку. Однако сам он не сел, и это расположило к нему людей.

— Чудак! — сказал ему кто-то. — Смотри, сколько места опростал, а сам ни с чем остался.

— А я не для себя старался, — отвечал Родион. — Одни посидели, теперь пускай другие отдохнут. И солнце всем, и тень всем.

— Это правильно! — закричали люди со всех сторон.

Из уважения к его бескорыстию и справедливости они потеснились для него.

Меж тем бородач, с которым так бесцеремонно обошелся Филимон, исполнился к своему обидчику самого искреннего восхищения.

— Ах ты, ядри твою налево, — говорил он, захлебываясь. — Что ж, мил человек, поборемся. В своей сторонушке мы не последние были кулачные бойцы.

Но Филимон Барулин наотрез отказался.

— Боишься? — ехидно вопрошал бородач.

— Боюсь, верно, — признался Филимон. — Я бы с моим удовольствием. Отчего не подраться? Драка силу ярит. Но только нельзя мне, зарок дал.

— Мели, мели, ядри твою налево, — презрительно фыркнул бородач.

— Нет, я правду говорю, вот те крест, святая икона, — возразил Филимон. — Поверишь, греха боюсь. Через свою окаянную силу терплю сызмальства.

— Как так? — удивился бородач.

— Изволь, могу рассказать. Потеснись-ка, народ честной, компания честная! В тесноте, да не в обиде.

И действительно, еще для одного человека место нашлось, а тесней как будто и не стало.

Филимон Барулин подумал самую малость и начал:

— С мельникова бугая мое горетерпение произошло. Злой был и дикий — чисто сатана. Масти вороной, рога длинные и острые, глазищи огненные. И откуда только взялся? Как с привязи сорвется — беда: либо кого на рога подденет, либо каким иным манером увечит. Прохожего странника насмерть забодал. Сам мельник, хозяин, значит, до смерти его боялся. А был этот чертов бугай шалун и гулена, шлялся повсеместно. Ну, как появится, люди зараз врассыпную — кто куда. Жил я в те поры у кузнеца, по малолетству рукомеслу обучался. Был тот кузнец бобыль и горький пьяница. По первому разу, как меня в ученье к себе взял, поднес мне кружку водки и говорит: «Пей, говорит, оголец, пей, щенок, я опосля из тебя по́том выгоню». И верно, по семи потов с меня сгонял. Хожу мокрый, как рюха. Однако мне ничего, пот из меня выходит, а сила входит. Песни кузнец петь любил, а петь не умел. Я так соображаю: все люди поют, только кто громко, а кто про себя, в уме, значит. Такой сам себя слышит. Бывало, заладит Захар Трофимыч с утра «колясо, колясо» — только и всего слов в песне. И до самой ночи поет.

В воздухе потянуло пресной свежестью надвигающегося дождя. Еще парило и зной был сухой и мертвый, но уже ощущались токи прохлады, набегавшей короткими и частыми порывами. Люди вольней вздохнули.

— Кузня стояла на отшибе, — продолжал Филимон. — Жарища — сущее пекло. А мы с кузнецом до пояса голые и черные как черти. «Не греми, Филька, кувалдой, мех раздувай!» — скажет, бывало, Захар Трофимыч и опять поет: «Колясо-о, колясо!» А то вдруг объявит: «А еще море есть». — «Что, — спрашиваю, — такое море?» — «А это, — отвечает, — овраг с водой». — «Вроде, говорю, нашего озера, Захар Трофимыч?» — «Дурак, говорит, ты, Филька! Там рыба-кит живет, которая извергла Иону из чрева своего. А ты говоришь: озеро. Простофиля! Море — оно и есть море, океан, как бы сказать, великий простор и бурные волны, и ветер свищет: у-у-у!..» Зашибался кузнец каждую неделю. А зашибется, ему, значит, охота сразу драться. Драчливый был мужик, беспокойный, одним словом, шалопут. «Скучно, говорит, Филимоша! А со скуки, говорит, человек на всякую подлость способен. А ежели он к тому еще душой злобный, тут уж он зверь зверем будет. Эх, Филимоша, был у меня сын, окрестили его и дали ему имя Акакий. А мать-покойница, царствие ей небесное, недовольная: „Что это, говорит, за имя такое? Подрастет, его задразнют. Давай неси обратно перекрещивать“. Ну я и понес. А поп говорит: „Отчего же, говорит, перекрестить — это можно, только Акакий — это все-таки незлобливый значит, смирный, а другое имя на нонешнее число Фусик будет, значения не имеет и вроде собачьей клички“. Ну, пока туда-сюда младенца носили, крестили, в святую купель окунали, он и простыл и богу душу отдал. Много ли надо младенческой душе, ежели она как вздох легкая. И не стало у меня сына. А был бы сын… вырос бы сильный и ленивый, и чесали бы мы с ним кулаки. Будь ты мне заместо сына, Филимоша! Давай, милый, подеремся. Я понимаю, я, брат, вполсилы бить стану, как ты в малых летах…» А он сполсилы, понимаешь, подкову гнул и загонял кулаком гвоздь по самую шляпку. Ну, ясно, убегал я от него. А он за мной и от этого свирепел, прямо до потери человеческого облика. «Не бегай, — кричит, — заячье семя, лисий выблюдок!» А нагонит, тут уж держись, бьет до бесчувствия. Однако приспособился и я: то отпряну, а то извернусь да садану подвздошную, чтоб у него дух зашелся. «Эге, говорит, из тебя, Филька, боец знатный выйдет». Только раз является Захар Трофимыч пьяный в дымину. «А ну, — кричит, — сиротская душа, выходи, распалил ты душу мне хитростью своей, бить буду со всей силы». Вижу, рассендрился мужик, осерчал, значит, не на шутку. Испугался я, сиганул прочь, а кузнец наперерез. «Куда, куда, — кричит, — косой?» Оступился он, на мое счастье, я и шасть из кузни. Гляжу, господи боже мой, мать пресвятая богородица, святые заступники, а навстречу мне бугай. Раскаленный, рога выставил, пасть в мыле, глаза горят ровно у самого Вельзевула. И прет прямо на меня. А за спиной, слышу, кузнец поднимается. Ну, думаю, господи твоя воля, пропал ты, Филька, конец тебе и преставление. Из