Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

С заметным раздражением воинский начальник вдруг спросил, указывая пальцем на рубец, красовавшийся среди многих ссадин на груди Аникеева:

— А это что? Молод, а как пощипан. От ножа?

— Нет, от рапиры, — с достоинством отвечал Родион.

— Что? От какой такой рапиры? А-а! Понимаю… — Он ничего не понимал, а все больше удивлялся. Когда же услышал, что Аникеев окончил семь классов гимназии, он и вовсе оторопел. — Вот как. Но тогда вы имеете все права вольноопределяющегося второго разряда.

— Я хотел бы быть рядовым, — скромно ответил Родион, убежденный, что так именно и подобает начинать будущему полководцу, без привилегий и поблажек.

— Почему? — с нескрываемым изумлением спросил господин Козодеров.

— В каждом солдатском ранце дремлет маршальский жезл, — повторил Родион знакомые слова.

Теперь уже вся комиссия заинтересовалась необычайным новобранцем. А господин Козодеров, смеясь, сказал:

— А у нас, батенька, и солдатских ранцев-то нету. Все больше мореные сундучки…

А про себя подумал: «Ну и шельма, ну и симулянт. И купчишка тоже гусь, ловко объегорил, мошенник! „Не оставьте вашей милостью… скудоумный от рождения…“»

И вдруг, переглянувшись с врачами, спросил в наступившей тишине:

— А скажи-ка, братец, ты «Отче наш» знаешь?

Родион опешил от такого нелепого вопроса.

— Знаю, конечно.

— А «Христос воскресе» спеть можешь?

— Разве меня в церковный хор определят? — спросил Родион с недоумением. — А я не пою. И никогда не пел.

— Так, так, — весело сказал воинский начальник. У него кончился запас носовых платков, он поднялся, с чмоканьем отлипая от кожаного сиденья, и стал на ощупь пробовать, какой платок на спинке кресла посуше. — Пожалуй, ясно, — произнес он многозначительно.

— Пожалуй, — подтвердил один из врачей.

— Яснее ясного, — заключил другой.

И тогда случилось нечто совершенно невообразимое.

— Умственная недостаточность, не годен, — объявил секретарь и начал перечислять статьи и параграфы, определяющие эту непригодность.

Точно гром ударил над Родионом.

— То есть как не годен?.. — изумленно и недоверчиво переспросил он.

— Но-но, не разговаривать! — сказал ему секретарь снисходительно.

Родион вдруг побагровел.

— Нет уж, позвольте! — закричал он высоким мальчишеским голосом. — Почему не годен? Что значит не годен? — Он говорил дерзко, возмущенно, резко, он спрашивал, где такой дурацкий закон, который лишает человека права защищать свою родину, когда на нее напал враг, и объявляет это его право умственной недостаточностью.

Кое-кто заулыбался, секретарь хихикнул.

Родион вдруг застыдился своей наготы, делавшей его смешным и жалким, а гнев его — глупым, застыдился тупости людей, признавших его скудоумным. Он отвернулся и молча пошел прочь.

Дрожащими руками натягивал он на себя одежду, а в ушах его звучало «скудоумный», как звуки погребального колокола. Все рухнуло в одно мгновенье — мечты, надежды, замыслы.

«Скудоумный» — это слово жгло ему мозг стыдом и болью. Он читал его на всех лицах, в улыбках, в глазах.

Он был уже у выхода, когда услышал свою фамилию. Она передавалась из уст в уста, как команда, и звучала все ближе и ближе: «Аникеев! Аникеев! Аникеев!»

Родион похолодел, ему подумалось, что его сейчас всенародно объявят скудоумным.

— Я здесь, Аникеев, — неуверенно отозвался он.

— Обратно давай в комиссию.

Какое еще предстоит ему унижение? Он приготовился ко всему.

Увидев его, подполковник Козодеров разразился злобной бранью:

— Притворяться? Я тебе покажу рапиры и ранцы. Молчать! Все честные люди, православные и католики, магометане и иудеи, забыв распри и обиды, единодушно поднялись на врага-супостата… А ты?.. Как стоишь? Руки по швам! Почему без сапог? И рожа в пузырях… точно с пожара явился. Негодяй! Я тебе покажу «не годен». Симулянт! Вот, вот «не годен», смотри! — закричал воинский начальник, тыча пальцем в какого-то щуплого человечка с застывшей идиотской улыбкой на лице. — Вот кто не годен, а не ты… а ты годен, годен, годен, башибузук, головорез, сукин кот! Смирно! Кругом марш!

Вытянувшись во фрунт, как подобает солдату, будущий полководец смотрел на подполковника счастливыми глазами. Он слышал только одно слово — годен, оно стучало в мозгу, в сердце, в крови, наполняя все существо его хмельной удалью и ликованием.

Он шел среди людей, опьянев от счастья. «Годен, годен, годен» — это слово пело в нем на разные лады и вдруг ожило и преобразилось в шустрое, озорное создание, в этакого игривого гнома, который строил смешливые рожицы, подмигивал, плясал, кувыркался, выделывал все то, что хотелось делать самому Родиону.

Но на лестнице новобранца обогнал какой-то унтер с белыми, как у коровы, ресницами и крикнул ему:

— А ну живей! Чего ползешь, как вошь по мокрой шее.

Будущий полководец не обиделся, он понял, что стал рядовым.

Глава четвертая

Поучительная история жизни и злоключений силача Филимона Барулина

Двор был битком набит мобилизованными, призывниками, запасными, так называемыми «крестиками» — они носили на шапках значки в виде крестиков. Родион разыскал своего приятеля, заметного в своей красной, потемневшей от пота и копоти рубахе и гимназической фуражке, сидевшей у него на макушке.

Филимон обрадовался дружку:

— А я соображал, забраковали тебя, не иначе.

Родион смутился: силач был близок к истине.

— Сперва было забраковали, да еще по умственной недостаточности, черт их возьми! — сказал Родион с горькой прямотой. — Потом спохватились, спутали меня с кем-то.

Филимон был искренне оскорблен за своего приятеля.

— Этот главный по мобилизации, скажу тебе, мужик шалый и умом, видать, не шибко балованный, — сказал он.

Сотни людей, бранясь и сквернословя, жарились на солнце в ожидании, пока их отправят в казармы. Людской пот стекал на раскаленные камни и тотчас испарялся, слегка курясь над ними.

Счастливцы, захватив места в тени, сидели плечом к плечу, изнывая от зноя. Но тень медленно сдвигалась, и тогда как одни с тоской теряли ее, другие с надеждой ожидали ее приближения, и отовсюду к ней тянулись головы, чтобы хоть немного охладиться.

А у ворот стоял часовой под деревянным зонтом, никого не выпуская. Ворота были в решетку, по одну сторону их толпились мобилизованные, по другую — провожающие, они переговаривались, как заключенные на свидании. Слышались шутки, смех, горькое слово и женский плач.

Какой-то мобилизованный упал, сраженный солнечным ударом.

— Второго зашибло, — сказал Филимон Барулин. — Курица — не птица, солдат — не человек. Укрылся было я в сортир, да ведь сортир — не трактир, долго не посидишь. Духа не стерпел. И от мух спасу нет. Потеснитесь, братцы, дайте добрым людям холодком попользоваться.

— А ты что за птица такая? — фыркнул бородач. — Только объявился, а тебе уже и холодок подавай. Барин! Проходи, проходи, бог подаст.

— Птица не птица, не твоего это ума понятие, — отвечал Филимон. — Ты вон с каких