Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Все смеялись.

А Родион смотрел на всех этих людей с глубокой печалью и страданием невинно поруганного человека. Опять все, что говорил рядовой Аникеев, казалось этим господам потешной чепухой и бредом.

Внезапно прапорщик, знакомый Родиону еще по газовой атаке, закричал:

— Господа! Что вы делаете? Ведь этот подпоручик был ранен и контужен. Он кавалер солдатского «георгия». — Глаза у прапорщика были совсем не такие большие, как в газовую атаку.

— Какой он подпоручик, — отвечал полковник раздельно среди тишины. — Он — большевик! Рядовой Аникеев, кругом марш!

Последняя капля, переполнившая чашу

После памятной газовой атаки началось массовое дезертирство. Бежали и Чернодворов и Маркел Тютькин, но оба были пойманы и осуждены на расстрел.

Маркел Тютькин стоял перед строем землисто-серый, сгорбленный, не смея поднять глаза. Побелевшие губы его были обметаны землей, как у покойника, он еле внятно бормотал: «Виноват, братцы, виноват».

Совсем по-другому держался бородатый Чернодворов. Он и сейчас не трусил, он смотрел открытым взором, полным усталости и сожаления, и видно было, что смерти он не боится и нет в нем смирения и покорности.

Поручик в щегольских сапогах с твердыми голенищами от особой прокладки, с выражением надменности и высокомерия в лице, читал приговор ровным голосом, очень четко выговаривая каждое слово, точно рапортовал: «…в назидание и устрашение, а равно и для восстановления дисциплины в армии, что спасет Россию от развала и катастрофы поражения…»

Это был Бирюльков. Родион сразу узнал его и не удивился: а что можно было ждать от помеси волка и гиены. Но сейчас ему некогда было думать о нем.

Он чувствовал себя ответственным за жизнь этих солдат, которых через две-три минуты убьют. Быть может, никто так много не сделал для того, чтобы внушить им ненависть к войне и жажду мира, как он, Родион Аникеев. И сейчас он сознавал, что любой ценой должен спасти этих людей или быть самому расстрелянным вместе с ними.

Прежде чем он осмыслил обреченность своей затеи, сработало всесильное чувство справедливости, и он выступил из строя.

— Разрешите обратиться.

Это было неслыханно, поручик Бирюльков обалдел от неожиданности. Он не сразу узнал Родиона, а узнав, побледнел от испуга и злобы. Так вот кто этот рядовой-подпоручик, тайком бежавший на фронт. Мгновения достаточно было, чтобы Бирюлькову вспомнить и пощечину, и защемленный нос, и Лизаньку, которая так и не досталась ему.

От людей не ускользнуло, что поручик чего-то испугался и пришел в замешательство при виде Аникеева.

Наступила мертвая тишина, такая беззвучная, что казалось, слышен тихий гул бегущих в небе облаков.

— Мы счастливо уцелели после газовой атаки, — сказал Аникеев. — Немало наших полегло. Зачем же нам добивать своих?

Ошеломленный Бирюльков не посмел перебить этого сумасшедшего, которого он с радостью расстреляет следом за дезертирами — и дело с концом. Вот когда наконец он рассчитается с ним. Он сам не знал, как сильна его ненависть, это чувство было гораздо сильнее присущей ему трусливой осторожности.

— Нам говорят, во имя свободы, — продолжал Родион. — Но мы всю жизнь были рабами, а свободными стали лишь вчера. Так что же вы хотите от темных солдат? Их еще вчера вы называли серой скотиной. Они еще помнят тяжесть ваших пощечин. А вы хотите казнью сделать их свободными, казнями восстановить дисциплину, склеить разбитый вдребезги кувшин. Слепцы! Где нет доверия, не может быть ни мира, ни уважения…

— Молчать! — взревел поручик. — Взять смутьяна!

То ли необычайные сапоги, то ли надменное лицо, то ли запомнившиеся презрительные речи Бирюлькова о солдатах, а может, все это вместе, придя из глубин подсознания, вдруг напомнило почему-то Родиону того немецкого лейтенанта, который бросал, как собакам, куски мяса умиравшим от голода русским солдатам.

— Я его знаю! — закричал Родион, задыхаясь от гнева и отвращения. — Губернаторский барбос… переодетый немец…

Поднялся шум, переполох. Счастье Бирюлькова, что он не схватился за оружие, — быть бы ему растерзанным в клочья.

— Ваше благородие, — сказал Филимон поручику, посеревшему от страха, — уйдите от греха. Потому Родион Андреич нашенский, напраслину возводить не станет. И мы вас знаем. Всем миром просим. Упаси бог, ведь это что же будет?

Внезапно Чернодворов со спутанной бородой и спутанными на голове волосами повалился на колени и закричал хриплым, рыдающим голосом:

— Простите за ради Христа, братцы! И ты прости, Родион Андреич!

Бирюльков не стал мешкать и поспешил улизнуть, икая от страха.

Глава тридцать девятая

Расправа

Опасаясь козней и гнева начальства, солдаты окружили Аникеева усиленной охраной. А председатель солдатского комитета Бакушев советовал спровадить Аникеева в другую часть. Этот живой, общительный, веселый человек с татарским обличьем, скуластый и чуточку даже раскосый, был знаком Родиону по рассказам атамана дезертиров Козликова. У Родиона была отличная память на людей и имена, он давно хотел о нем спросить Бакушева.

— Козликов? Как же, помню. В госпитале соседями были. Смешливый мужик, все допытывался: «По всему, говорит, видать, ты русак, а с обличья чисто татарин». Ну что ему скажешь? «Должно, говорю, дальняя прабабка согрешила еще в пору татарского ига на Руси». У нас, брат, таких, как я, — скулы дюжи, глазки узки — полная деревня. А ты откуда Козликова знаешь?

Родион коротко рассказал, а Бакушев слушал рядового-подпоручика и думал: наружность неприметная, а силы, видать, большой.

— В лесах нынче народу много ховается, — сказал Бакушев. — А Козликов — мужик шальной, ему, пожалуй, из лесу не выйти… Что я тебе скажу, Родион Андреич! — добавил он озабоченно. — Сам видишь, какое положение. Смута кругом. Господа офицеры совсем захмелели, в глазах у них двоится. А ты им в печенки въелся. Поди угадай, чего надумать могут. Тебе, стало, уйти лучше отсюда, от греха подале…

Но Родион находил, что не такая уж он персона, чтобы у господ офицеров, глядя на него, в глазах двоилось.

— Ах, мил человек! — сказал нетерпеливо Бакушев. — Я как в малых летах был, в охоту играл. Во дворе барчата жили, меня в игру принимали. Только я всегда собаку играл. Они — охотников, а я — собаку. До того разгорячатся — не успеваю бегать, только и слышу «пиль-пиль-пиль»— это мне, значит, такой сигнал: беги, лови, хватай. Уж я с ног сбился, а мне все кричат «пиль». Ну, а присяду, меня зараз по носу щелкают, аж искры из глаз брызнут. Знай, мол, свое собачье дело. Я маленький был, несмышленый, а вырос — не лучше, те же барчата надо мной командиры, опять мне собакой быть. А еще удивляются, что солдат их