Прекрасное изгнание - Коулc Кэтрин

class="p1">— Тогда почему, черт возьми, она не остается? Завтра возвращается в Нью-Йорк. К этому скользкому хрену Брэдли. К нашему отцу.

Уголки губ Арден дернулись:

— Подожди… ты только что назвал его скользким хреном?

— Может, стоит попросить у Лолли картину на эту тему, — пробормотал я.

Арден захохотала, поперхнувшись:

— Вот это было бы зрелище.

Мы замолчали. Но взгляда не отводили. И в этой простоте, в этом молчании, было что-то удивительно успокаивающее.

— Я оберегал ее всю жизнь. А теперь… теперь не могу. Не могу уберечь.

Арден посмотрела мягче:

— Ты был для нее больше, чем брат.

— Может быть.

— Но однажды тебе придется отпустить. Дать ей расправить крылья. Она сильнее, чем ты думаешь. Она справится.

Я знал, что она права. Знал, что не могу решать за Элли. Ей нужно пройти этот путь самой. Но я боялся волков, поджидающих на этом пути. Тех, кто может искалечить ее жизнь.

— Я просто не могу выбросить из головы ту аварию, что случилась с мамой, — прошептал я.

Арден обняла колени, прижав их к груди:

— Знаю это чувство. Как будто не можешь от него сбежать. Что бы ни делал.

Я кивнул:

— Пробежал десять километров в спортзале Коупа. Не помогло.

— Думаешь, если рассказать Элли, станет легче? — мягко спросила она. — Это слишком тяжелый груз, чтобы нести одному. Слишком много притворства. И это тебя изнутри разъедает. Я это увидела сегодня, когда ты тренировался у Кая.

Я стиснул челюсти, злость и бессилие закипали внутри. Потому что она была права. Это жгло меня. Этот заразный секрет отравлял все. Но если рассказать… это может разрушить для Элли весь мир.

— Я боюсь темноты, — вдруг сказала Арден.

Я несколько раз моргнул, собирая в голове эти кусочки мозаики, и вдруг все встало на свои места. Быть запертой в потайном шкафу и наблюдать, как твоя мать уходит у тебя на глазах, ничего не в силах сделать… Ощущать страх, что умрешь вместе с ней… Такая травма укоренит страх в любом человеке. Теперь я понимал, почему свет был повсюду в орбите Арден. Ночные светильники. Автоматические фонари снаружи дома и мастерской. Карманные фонарики в кухонном ящике со всякой всячиной.

— Но знаешь, что с тьмой? — сказала она. — Она пугает только до тех пор, пока не включишь свет. — Арден вытащила из кармана связку ключей и щелкнула маленьким, но неожиданно ярким фонариком.

Потом погасила луч, но глаз от меня не отвела.

— Вытащи все наружу. Во свет. Возможно, будет не так тяжело, если ты доверишься Элли и позволишь ей нести этот груз с тобой.

Она поднялась с места, но вопреки моим ожиданиям не ушла. Вместо этого сделала шаг вперед, войдя в мой личный пространство, подойдя вплотную. Ее ноги встали по обе стороны от моих. Она оперлась руками на подлокотники кресла и наклонилась ко мне. Я не мог даже дышать — только смотреть, только ждать, пока все внутри меня жаждало схватить ее. Посадить себе на колени. Или прижать к спинке кресла. Все, чего я знал точно — я хотел утонуть в Арден.

Ее волосы опустились вокруг нас, щекоча мою грудь. От нее пахло вишней и чем-то неуловимо притягательным. Я не дышал, не двигался. Не хотел рисковать ничем, пока не пойму, на какую сторону она склонится.

Ее губы коснулись уголка моих — едва, как перышко. Это было почти неощутимо, но все мое тело напряглось. Каждая клеточка взывала о продолжении, требовала дозу этого наркотика по имени Арден.

Она медленно выпрямилась, не отрывая взгляда от моего. Будто в этот миг я одновременно терял ее… и получал все. Удовольствие и боль столкнулись лбами — точно как в ее картине.

— Ты не один. Только если сам не захочешь быть один, — прошептала она. И ушла, включив фонарик. За ней побежал Брут.

А я так и остался сидеть, не в силах сдвинуться с места. Прикованный ее прикосновением, которое и поцелуем-то назвать нельзя. Я провел языком по тому месту, где побывали ее губы, в жажде — жажде большего, всего, что связано с ней. С губ сорвался стон. Этот вкус… солнечный свет, бурбон и вишня — на фоне самой черной ночи.

Она говорила мне включить свет. Но Арден не знала — она уже зажгла его во мне. Одним своим присутствием.

25

Арден

Из динамиков раздавались злые, пронзительные голоса — настолько громкие, что я слышала их даже сквозь гул горелки. Но дело было не только в звуке — я ощущала эту злость, и она мне была нужна. Будто музыка и искусство стали для меня выходом — способом сбросить те чувства, с которыми я еще не была готова столкнуться лицом к лицу.

Чувства, что пробудил Линк.

И злилась я из-за этого чертовски сильно. А еще — хотела большего. И это пугало до чертиков. Поэтому я поступила, как всегда. Убежала.

Каталась на Виски и Стардаст часами, запиралась в студии, помогала Денвер готовиться к выставке и аукциону. Стоило мне заметить Линка где-то поблизости — сразу шла в другую сторону.

Я — трусиха. И знала это. Все из-за одного-единственного поцелуя.

Выключив горелку, я отступила на шаг и приподняла маску, чтобы осмотреть работу. Что-то в использовании металлолома в качестве холста и краски отзывалось во мне, цепляло на глубинном уровне. Потому что в какой-то степени попадание в систему ощущалось точно так же — будто меня просто выбросили, как ненужный мусор. Пока семья Колсонов не подобрала меня и не показала, кем я могу быть на самом деле.

То же можно было сказать о женщине, вылезающей из груды обломков на скульптуре. В ее образе чувствовались все эти последние недели. В ней были черты Элли, Линка и меня самой. Она была смесью всего этого.

С головой, запрокинутой назад, и ртом, распахнутым в беззвучном крике, она тянулась вверх — к свету, к свободе. Но ноги удерживали цепи и замки, не давая вырваться. Я не могла представить, чтобы кто-то поставил такое в прихожей. Это было все, что угодно, только не спокойно.

Это было мрачно. Жестоко. По-настоящему.

Брут прижался к моей ноге, и я машинально почесала его за ухом. Поставила горелку и взяла телефон, выключила музыку. В ушах звенело от напряженной мелодии, а экран телефона пестрел десятками непрочитанных сообщений.

Я открыла семейный чат. Сегодня он уже назывался Смотрите, кого аист притащил. Фыркнув, я начала читать.

Коуп: Кто-нибудь проверил, не спалил ли Линк мой дом?

Фэллон: Слышала, он