Нелюбимые - Дмитрий Болдин

можешь спокойно уйти из глянца и заниматься вообще всем, чем захочешь, и развлекаться сколько угодно. Но знай, что я не буду избавляться от ребенка, если ты вдруг думаешь, что…

— Ань, ты чего? Ты что такое говоришь? — Я сжимаю ее руку сильнее и придвигаю к себе, а Аня снова начинает плакать. — Ты чего? Я люблю тебя.

— Но мы же даже не знаем, что делать. Мы зашли слишком далеко.

— Мы ни от кого не будем избавляться. Слышишь меня?

Я утыкаюсь лицом в ее макушку и глубоко дышу, чувствуя, как ее волосы нагреваются. Аня кладет руку на мое колено, а затем сильно сжимает джинсы, отчего костяшки пальцев белеют.

— Блять, я не хотела ничего портить, — тихо говорит она. — Мы перегнули сильно. Перешли черту.

— Никто ничего не испортил, — шепчу я в ее макушку. — Я с тобой.

— Ты сейчас все равно уедешь.

— Я не хочу уезжать.

— Но тебе придется.

— Давай я останусь? Уложу тебя, лягу рядом, обниму. И мы уснем.

— А завтра что?

— Проснемся.

— И что будет?

— Поедем работать.

— Мы не сможем так все время. — Аня поднимает голову, и я двумя большими пальцами вытираю ее слезы. — Надо будет ­что-то делать. Сегодня тебе придется уехать, пока ничего не всплыло раньше того, как мы ­что-то поймем сами.

— Ань, мы все поймем. Все будет хорошо. — Я целую ее в губы и чувствую, что они соленые.

— Ты думаешь?

— Да, — твердо говорю я, глядя ей в глаза.

— Может, мы сейчас так говорим, а потом…

— Не будет потом.

***

В такси я машинально пролистываю в телефоне ленту новостей и посты в социальных сетях в надежде найти ­что-то, что сможет меня отвлечь. Но, понимая, что все новости тревожные, жму на кнопку выключения экрана. По черному дисплею начинают пробегать желтые отражения фонарей, а затем на экран падает капля. Я большим пальцем провожу по ней, и она оставляет за собой тянущийся влажный след на черном экране. Я бросаю телефон на соседнее кресло и утыкаюсь лицом в ладони, которые тут же становятся мокрыми. По спине снизу вверх пробегает дрожь, останавливается в районе шеи, словно ­чего-то ждет, а потом, как по щелчку, резко начинает распространяться по плечам и уходить в затылок. Мое тело несколько раз передергивает, и я начинаю всхлипывать. Все те уверенные фразы, сказанные в квартире Ани, не имели ничего общего с теми чувствами, которые я испытал, когда остался один. Я понял, что сегодняшний вечер навсегда разделил мою жизнь на две части и новая жизнь только начинает обретать невидимые границы, в которых я не понимаю, как существовать.

Я вытираю глаза и хочу поднять голову, чтобы посмотреть в окно и сообразить, где мы едем, но вместо этого смотрю сквозь пальцы на навигатор, синяя линяя которого, неровно изгибаясь, уходит вверх экрана. Рядом с линией горит размытое двухзначное число, и понять, сколько нам осталось ехать, я не могу. Водитель чувствует, что у меня ­что-то случилось, и пытается заговорить и узнать, все ли в порядке, или, может, нужна ­какая-либо помощь. Но каждый раз, когда он хочет ­что-то произнести, он начинает переключать радиостанции, звуки которых в ­какой-то момент просто превращаются в единый шум, поглощающий весь салон и меня вместе с ним. Мне хочется, чтобы машина не останавливалась и проехала все повороты, которые ведут в сторону дома, но число на навигаторе все время уменьшается, словно ведет обратный отсчет.

***

Утро начинается с пугающего ощущения того, что нужно найти способ адаптироваться к новой реальности, в которую я попал, и понять, что делать дальше. Я поворачиваюсь к Алисе и смотрю на ее плечо, а затем резко встаю и быстро одеваюсь, чтобы поскорее выйти из квартиры. Когда я стою полностью обутый, внезапно раздается голос Алисы:

— Ма-а-акс?

— Что? — кричу я из прихожей и беру в руки рюкзак.

— Подойди, пожалуйста. — Голос Алисы звучит так, будто она не спала все это время и о ­чем-то знает.

— Я уже в обуви, Алис, — отвечаю я, касаясь ручки двери.

— Ну и что. — Голос ее становится еще более убедительным, и я кладу рюкзак на пол. — Подойди ко мне сейчас!

— Иду. — С нарастающим волнением я направляюсь в спальню. Алиса лежит под одеялом, из-под которого выглядывает рука, а лица ее не видно.

— Сядь рядом, пожалуйста, — доносится ее голос, и я присаживаюсь на край кровати.

— Что такое, Алис? — кладу я руку на одеяло.

Алиса резко переворачивается на спину и смотрит мне прямо в глаза.

— Ты поздно вернулся?

— Угу.

— Во сколько?

— Я не помню, но ты уже спала. — Боясь продолжения разговора, я глажу ее ноги через одеяло.

— А ты где был?

— В офисе засиделся. У нас же сдача номера сейчас. И еще готовил презентацию проекта, — вру я и сосредоточиваюсь на ее ключицах, чтобы не встретиться взглядом.

— Ты не помнишь, во сколько ты вернулся?

— Нет, было уже поздно.

— Был дождь?

— Я не помню.

— А куда ты сейчас?

— В смысле?

— Куда ты собрался?

— На работу.

— Но сейчас… — Алиса переворачивается на бок, берет с полки телефон, смотрит на него и разворачивает ко мне экраном. — Сейчас же еще так рано.

Большие цифры на экране телефона показывают семь утра. Алиса нажимает на кнопку выключения, и экран становится зеркально-­черным, и я вижу в нем свое растерянное отражение.

— Ты время видел? Ты никогда так рано не ездил никуда. Что с тобой?

— В каком смысле? — Я начинаю нервничать и перевожу взгляд на свою ладонь, которая лежит на одеяле и немного трясется.

— Почему ты сегодня так рано решил поехать в редакцию?

— Да там… завал, много чего не готово. Верстку согласовать надо с клиентами, материалы добить, чтобы успеть сдать все в типографию.

— Раньше такого ­почему-то не было у вас. — Алиса приподнимается и опирается на локти. — Что случилось, Макс?

— Ничего, просто затянули сдачу, и все. Проебались немного в редакции, и приходится в огне все доделывать. Ну и еще хочу пораньше все закончить и вернуться домой. Пойдем поужинаем ­куда-нибудь сегодня?

— Не нервничай так, — ­почему-то говорит Алиса и смотрит на меня.

— Да со мной все хорошо, Алис.

— Посмотри на меня, — произносит она, и мне становится очень страшно, но я поворачиваюсь. — Посмотри мне в глаза. У тебя точно все хорошо?

— Угу…

— Точно?

— Алис, точно.

— Ты от меня ничего не скрываешь?

— Нет.

***

— Блять, блять, блять. — Я тру свое лицо перед монитором компьютера в пустой редакции. — Что делать? Что мне, блять, нужно сделать? Что?

Со стены с фотографии за мной молча наблюдает Майкл Хатченс, которому на момент съемки жить оставалось всего семь месяцев. На меня находит ­что-то непонятное, и я резко хватаю стакан с ручками и бросаю его прямо в портрет. Когда я осознаю, что сделал, то вскакиваю с кресла и подбегаю, чтобы проверить, не осталось ли царапин. Провожу рукой по гладкой поверхности рамки и, когда кончиками пальцев не чувствую сколов, выдыхаю и ложусь на диван. Я слышу, как ­где-то вдалеке коридора открывается дверь и ­кто-то здоровается с охранником, а затем начинает идти в мою сторону. Когда шаги становятся громче, я открываю глаза и смотрю в потолок. Шаги останавливаются посередине редакции, словно ­кто-то осматривает все пространство. Мне становится тревожно, и я вжимаюсь затылком в подушку, чтобы ни с кем не пересечься взглядом. Человек продолжает еще ­какое-то время стоять на месте, а затем разворачивается и уходит обратно.

***

— Ты чего так рано? — спрашивает Аня в трубку.

— Я на работе уже, — отвечаю