Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

заметнее стала рябь на великих и малых реках, лесных озерцах, заводских прудах.

В это же время Евлампий Максимович вышел из дому и двинулся вслед за солнцем. Пройдя с полвер­сты мимо шлаковых отвалов, он отворотил в сторону молотовой фабрики и миновал два квартала. Затем он оставил солнце следовать своим путем, а сам повернул кольцо на воротах Татьяны Фаддеевны, поднялся на крыльцо и толкнул дверь.

Татьяна Фаддеевна нельзя сказать, чтобы сильно об­радовалась— не ойкнула, руками не всплеснула, на шею не кинулась. Пригласила спокойно:

— Входите, входите, Евлампий Максимыч. Сейчас чай пить станем. Я только детишек уложу.

И пошла детишек укладывать. Их у нее двое бы­ло— сын Феденька девяти годочков и девочка, вовсе лепетунья несмышленая.

А Евлампий Максимович присел у стола, украдкой бросив взгляд на божницу, где перед иконами стояли вощаные, перевитые лентами и украшенные бумажны­ми цветами венчальные свечи супругов Бублейниковых. Всякий раз, приходя к Татьяне Фаддеевне, он надеялся их там не увидеть. Но свечи никуда не девались, стояли на прежнем месте.

Татьяна Фаддеевна вначале уложила Феденьку, уго­ворив его сестричке пример подать, потом раздела доч­ку и, завернув на кухню, вынесла Евлампию Максимо­вичу две чашки — одну с яблоками, другую с ватруш­ками. Сказала:

— Угощайтесь!

И отправилась ставить самовар, с печалью размыш­ляя о том, что ей вот совсем почти безразлично, по­нравятся Евлампию Максимовичу печенные ею ватруш­ки или же не понравятся.

А Евлампий Максимович обратился к яблокам. Он надкусил одно, и мысль его, привычная скользить с предмета на предмет, тут же перекинулась к прароди­тельнице Еве, которая таким вот яблоком и соблазни­лась, а затем — к иному событию, также происшедшему от сего плода. «А что, — подумалось ему, — если бы Ньютону на голову не яблоко упало, а, положим, гру­ша, может, и не открылось ему тогда земное тяготение.

Потому что яблоко — это плод познания добра и зла земного и прочих предметов. А груша, она что? Груша и есть...»

Когда вошла наконец Татьяна Фаддеевна с самова­ром, Евлампий Максимович поделился с ней своей до­гадкой.

— Кушайте ватрушки-то, кушайте, — отвечала на это Татьяна Фаддеевна, разливая чай.

— Между прочим, женский пол много имеет пре­имуществ,— сказал Евлампий Максимович, с восхище­нием глядя на Татьяну Фаддеевну. — Вот с высоты* смотреть у женщины зрак не мутится, не то что у на­шего брата.

— Зато я в коляске задом наперед ездить не мо­гу,— возразила она. — И все женщины так. У нас or того кружение происходит во внутренних органах. Мне,, помню, однажды даже дурно стало. Хорошо, церкву как раз проезжали. Федор свечой под носом покурил и прошло.

При упоминании о свече Евлампий Максимович вновь невольно глянул на божницу. Татьяна Фаддеев­на перехватила его взгляд и подумала с неожиданной досадой: «Не уберу. Нарочно не уберу!»

— Ну, это оттого, — стоял на своем Евлампий Мак­симович, — что у женщины устройство тоньше... Женщина есть венец и дополнение всех дел божиих, пото­му как после прочих тварей создана была... Да и когда тонуть случается, она дольше на воде продержаться1 может.

— Не приведи господи! — сказала Татьяна Фадде­евна.

— Адам, он из праха земного сотворен был, — за­ключил Евлампий Максимович. — А Ева-то из ребра, то есть из материи очищенной...

Мысли эти он почерпнул из сочинения под назва­нием «О благородстве и преимуществе женского пола», принадлежащего перу протоиерея московского Архангельского собора Петра Алексеева. Сочинение посвя­щено было государыне Екатерине, чьи душевные и те­лесные дарования, как говорилось в посвящении, «мог­ли сравниться лишь с ее к России благодеяниями».

Подперев щеку кулачком, Татьяна Фаддеевна смот­рела на Евлампия Максимовича — как он чай пьет и закусывает ватрушкой. Но во взгляде ее не было того

жалостливого участия, с каким смотрит обычно жен­щина на жующего мужчину, если мужчина этот предна­значен ей на нечто большее, чем просто сидеть рядом и есть ватрушки. Она давно уже свыклась с мыслью, что вот такая ее судьба — выйти за Евлампия Максимовича. А о том, что не интересно ей, вкусны ли суженому ее ватрушки, разве кому расскажешь? Но рассказать хоте­лось, ибо у женского пола еще одно преимущество име­лось или недостаток — это как посмотреть, и про него Евлампий Максимович ни словом не обмолвился. Адам, он успел в одиночку пожить, а Ева сразу в обществе очутилась и без людей не могла. И оттого, что нельзя никому ничего объяснить — не девка ведь, вдова тридца­тилетняя!— Татьяна Фаддеевна злилась на Евлампия Максимовича.

— Как прошение ваше? — спросила она с тайным злорадством».

Евлампий Максимович пожал плечами:

— Ничего не слыхать пока.

— А будет ли что?

— Будет непременно.

— А ежели нет? — продолжала цепляться Татьяна Фаддеевна, сама себе удивляясь.

— Тогда в губернию поеду. А то и в Петербург... Нет у меня сил такую неправду терпеть!

— Кто ж разберет, откуда она, неправда-то? — ска­зала Татьяна Фаддеевна. — Все ею живут. А Сигову с Платоновым власть дадена. Вот их неправда и лезет в глаза... Так что по кусту вы стреляете. Думаете, волк. Он же возьми и кустом оборотись.

Евлампий Максимович глянул, сощурившись, в окно и проговорил, почти не размыкая губ:

— Стреляй в куст, а виноватого бог сыщет.

Татьяна Фаддеевна невольно оборотилась и тоже по­смотрела в окно. Но ничего примечательного там не увидела. Синие сумерки лежали за окном, листья от ве­терка плескались, и над кровлей молотовой фабрики медленно поднималась луна. Лунный свет посверкивал в набалдашнике трости Евлампия Максимовича, крался по самоварному начищенному боку. «Ишь, стрелок вы­искался!»— подумала Татьяна Фаддеевна.

Казалось, только это и хотела она подумать, но мысль вдруг дальше скользнула: «Много ли с увечьями своими настреляешь!» То ли взгляд Евлампия Макси-

мовича, непонятно чего выискивавший в заоконной пу­стоте, так на нее подействовал, то ли внезапно осветив­шееся его лицо, она и сама не знала. Но ощутила в ду­ше желанный холодок, как в ту минуту, когда склоня­лась над распростертым в пыли телом Евлампия Мак­симовича на «казенном дворе». И ей вдруг захотелось представить, каким ее суженый в детстве был мальчи­ком. Мальчик этот вышел почему-то похожим на ее стар­шенького, Феденьку. И от такого совпадения еще жаль­че стало Евлампия Максимовича.

— Что ватрушки? — спросила она со смыслом.— Вкусны ли?

Евлампий Максимович улыбнулся:

— Уж как вкусны!

И Татьяна Фаддеевна тоже улыбнулась сквозь при­лившие к горлу слезы:

— Стрелок!

А про себя подумала: «Федор-то не стрелок был...»

XVII

В этот же день, между одиннадцатью