Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

Николая Никитича закупленные для улучшения местной породы, так одну корову от­дельно к зазорным младенцам приставить, для воскормления. Решил, и сразу легко на душе сделалось. Так легко, что и про люльки само собой забылось. Ка­кие уж там люльки!

Мысль о приобретении быков и коров тирольской породы родилась у Николая Никитича года полтора на­зад. Соответствующая инструкция полетела через мо­ря, страны и народы, достигла главной конторы деми­довских вотчин в Петербурге, и теперь, в июне 1823 го­да, закупленные быки и коровы числом четырнадцать голов брели на восток по Сибирскому тракту.

А в другую сторону, на запад, почтовые тройки уно­сили белый пакет с прошением Евлампия Максимо­вича.

В столице вскрыли на пакете печати екатеринбург­ской почтовой конторы, и куверт, передаваемый из рук в руки, отмечаемый в книгах под все убывающими но-, мерами, медленно поплыл коридорами канцелярий,по- ка не очутился в одном из департаментов министерства юстиции. Там прошение было присоединено к прочим бумагам, требующим непосредственного решения само­го министра, князя Дмитрия Ивановича Лобанова-Рос­товского.

XII

После проявленной на «казенном дворе» доблести к Евлампию Максимовичу стал ходить народ, жаловать­ся на творимые в имении неправды. Народ ходил вся­кий. Явился, к примеру, один солдат горной роты, ска­зывал, что демидовские приказчики солдатских детей в крепостные пишут, а начальство ротное им в том ника­кой препоны не чинит. И вообще во всем попустительствует — позволяет солдаток к дровосушным печам на работы брать, чего по закону делать не положено.

Евлампий Максимович солдата выслушал и решил проверить, каков он солдат.

— Ну-ка скажи, что есть присяга.

— Присяга есть клятва, данная перед лицом божиим на кресте спасителя и на святом его Евангелии, слу­жить богу и государю верою и правдою, беспрекословно повиноваться начальникам...

— Ладно, — прервал его Евлампий Максимович.— А знамя что есть?

— Знамя есть священная хоругвь, — бодро объяс­нил солдат.

Лишь после этого испытания Евлампий Максимович жалобу принял и в тетрадку записал.

Еще пришел мастеровой с Выйского завода. Жало­вался, что, после того как в имении золотые пески от­крылись, приказчики себе за пошлину взяли с ножни­цами ходить и волосы стричь.

— Опасаются, — пояснил, — как бы в волоса золо­то не прятали. Братану моему полголовы остригли, да где и с кожей!

— Крадут, поди? — усомнился Евлампий Макси­мович.

— Кто крадет, тот дельнее ловчится... Вы бы, ваше благородие, отписали про все господину владельцу.

Евлампий Максимович сказал сердито:

— Ты мне не указывай! Куда след, туда и отпишу.

И еще приходили люди. Жаловались на малые де­нежные платы, несовместные с дорожанием хлеба. Про шабашные дни говорили, что их в страду не дают, и про мучительство разное. Однако Евлампий Максимович с новыми прошениями решил пока повременить. Во-пер­вых, он крепко надеялся на приезд комиссии от мини­стерства юстиции, а во-вторых, хотел собрать побольше примеров для уличения Сигова с Платоновым. Именно в них виделся ему источник всех непорядков. Преж­ние мытарства успели уже потускнеть в памяти, и те­перь Нижнетагильские заводы казались Евлампию Максимовичу печальным островом посреди океана жи­тейского благоденствия или заболоченной малой полян­кой, куда сквозь густую хвою не проникают благоде­тельные лучи уставов и узаконений. А вечную эту тень, способствующую цветению вод и гниению почв, создавали опять же Сигов с Платоновым. Прочие были так, подлесочек.

Давным-давно в журнале «Маяк современного про­свещения и образованности» Евлампий Максимович прочел историю про одного персидского шаха. Этот шах приказал на базарной площади своей столицы протя­нуть цепь, соединив ее с висевшим у самого трона ко­локольчиком. Всякий неправедно обидимый из его под­данных мог дернуть цепь, и шах, подвигнутый звоном колокольчика, немедля устранял неправду в своем го­сударстве. Теперь Евлампию Максимовичу все чаще представлялось, что сам он такой колокольчик. Толка­ются в цепь неправедно обидимые и ждут, слушают, не воззвонит ли колокольчик в губернском присутствии, в далекой Флоренции или у самого государева престола. Многие, правда, полагали, что и нет там никаких ко­локольчиков. Но Евлампий Максимович таких мыслей не одобрял. От таких мыслей прямая дорога была к смутьянству.

Князь Лобанов-Ростовский, генерал от инфантерии, сенатор и многих орденов кавалер, ознакомился с про­шением отставного штабс-капитана Мосцепанова и на­чертал на полях следующую резолюцию: «Заведения в виде домов призрения подлежат ближе к министерству внутренних дел, и потому прошение сие препроводить по принадлежности к графу В. П. Кочубею, который уже войдет в сношение с кем следует».

И прошение препроводили по принадлежности.

XIII

Когда тот мужик, прижимая к груди гуся, помянул свою бабу, приведшую Мосцепанова на место экзеку­ции, Сигов этому значения не придал. Но как скоро до него дошли слухи, что к Мосцепанову потянулись жа­лобщики, он слова мужика припомнил. Если не к нему, управляющему Сигову, шли люди о заступничестве мо­лить, а к Мосцепанову, у которого и власти никакой не имелось, значит, худо обстояло дело, и власть его, Сигова, была не во власть уже.

Он почувствовал вдруг, что окружен людьми ненадежными, мимо которых и пройти опасно, не то что довериться им. Между тем всего четыре года назад Си­гов по указанию Николая Никитича отобрал по заводу двести одиннадцать человек беспокойного нрава, ото­сланных после в Златоуст, на казенные заводы. Нико­лай Никитич ровно двести человек велел отобрать. Но работных людей беспокойного нрава оказалось чуток больше, и Сигов на свой страх и риск присоединил к указанному числу еще одиннадцать человек.

Вскоре после этого Николай Никитич овдовел. И та­кое событие многими было поставлено в прямое отно­шение с помянутым распоряжением. А у Сигова жена не умирала и вообще все шло превосходно, что опять же воспринято было поначалу, как доподлинное сви­детельство его невиновности. «Что с него возьмешь, — говорили в имении. — Велели ему, он и отобрал... Про­тив Демидова не попрешь, сомнет!» И даже сочувст­вовали Сигову, принявшему такой грех на душу.

А о том, что велено было лишь двести человек ото­брать, никто и не знал.

Все четыре прошедшие с той поры года Нижнета­гильские заводы по нравственности и послушанию жи­телей могли считаться образцовыми. И теперешнее по­явление у Мосцепанова жалобщиков особенно настора­живало Сигова. Какие-то разговоры стали мерещиться, взгляды косые. Так неспокойно сделалось, что бабка Федосья, жившая у него в комнатном услужении ше­стой год, вдруг показалась человеком подозрительным. Тем более она Татьяне Фаддеевне родственницей при­ходилась. Для испытания Сигов начал выкладывать на видных местах деньги и следил — будут ли целы. Один раз женину сережку на окно положил, золотую. Но деньги и сережка не пропали, а бабка Федосья как-то вечером рухнула перед Сиговым на колени и взмоли­лась:

— Не пытай ты меня, Семен Михеич!