Алексей Щавелев - Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян

Таким образом, описание обрядов, связанных с получением власти, структура генезиса власти, атрибуты и функции правителя преданий входят в одну систему представлений, которую можно считать общей, архетипической для славян. Ключевой для всех сказаний является пара правителей (муж и жена), чьи способности и качества гарантируют достаток и благополучие родового коллектива; важнейший персонаж таких преданий — «князь-пахарь».

Примечания:

291. Блок, 2003. С. 277-349; Хейзинга, 1997. С. 296-297.

292. Хабургаев, 1979. С. 184-185, 203-209; Буданова, Горский, Ермолова, 1999. С. 162-168; Иванов, Топоров, 2000. С. 437-438.

293. Топоров, 1998. С. 193-194. Эта легенда о Кие входит в фольклорную традицию, повествующую о пахоте и пахарях, в том числе и о пахарях-змееборцах (Потебня, 1989/4. С. 374-376, 384-390; Безклубая, 2001). О Змиевых валах см.: Кучера, 1987.

294. Повесть временных лет, 1996. С. 10. Полную аналогию этому сюжету можно найти в сказаниях о нартах: когда герой Батраз мстит нартам за своего отца Хамыца, он впрягает нартских женщин в ток и заставляет их молотить босыми ногами колючки (Дюмезилъ, 1990. С. 20, 40).

295. Повесть временных лет, 1996. С. 76-77.

296. Культы у славян организовывались, видимо, не специальной «кастой» жрецов, а непосредственно лидерами родов и позже князьями (Седов, 1982. С. 268). Волхвы выступали в качестве внешних, маргинальных по отношению к социуму персонажей (Токарев, 1965. С. 236). Их появление происходило только в периоды природных и социальных катаклизмов и всегда сопровождалось конфликтами с действующей властью (Щавелёв, Евдокимов, 1999. С. 9-11).

297. Толочко, 1992/1. С. 13-22.

298. Иванов Й., 1970. С. 282, 284.

299. В сугубо земледельческой цивилизации доиндоевропейской Европы господствовал культ Великой богини, существовала матрилинейность родового счета, а женщины активно участвовали в религиозных обрядах и осуществлении власти (Гимбутас, 2003/2). Во многом черты этого социального устройства унаследовали кельты, этруски, балты и Минойская цивилизация на Крите. Связь славян с «палеоаграрными» культурами трипольских племен очень маловероятна, но не исключается некоторыми исследователями (Ловмяньский, 2003. С. 56).

300. Фрейденберг, 1998. С. 29, 40-41, 55, 102-106, 115, 117, 179, 186-188. Ср.: Франк-Каменецкий, 2004. С. 151-191.

301. Мелетинский, 1998/1. С. 192-258.

302. Там же. С. 236.

303. О земледелии в греческом эпосе и мифологии см.: Лосев, 1960. С. 102, 104-107, 111, 342; Лосев, 1957. С. 47, 50.

304. Аполлодор, 1972. С. 81, 180; Одиссея. XVIII. 375.

305. Элиаде, 1994. С. 90-92.

306. Диодор Сицилийский, 2005. С. 127. Через такое же испытание прошел основатель Фив царь Кадм (Аполлодор, 1972. С. 51).

307. Кнабе, 1993. С. 123-124.

308. Dion. Hall. V. 25, 2; V, 35, 1; Plut. Popl. 16; Liv. II. 10, 12. Ср. отметку границ при полюдьи: «В семиотическом поле архаического мышления объезд территории (на коне или в лодке), обход её пешком или опахивание её плугом воспринимался как способ её приобретения» (Кобищанов, 1995. С. 247).

309. Seaby, 1978. Р. 139 (№ 117). Все приведенные римские источники любезно указаны мне А.А. Молчановым.

310. Ibid. Р. 65 (№ 7-9).

311. Ревяко, 1988. С. 245 (Полиб. XXXVIII. 2; XXXIX. 5, 1; Лив. 135).

312. Например, греческие источники сохранили предание причерноморских «тавров» об «Озирисе», который пахал землю на волах (Латышев, 1948. С. 247). Видимо, это сказание принадлежит к специфическому причерноморскому фольклору, в котором мотивы и сюжеты греческой мифологии и эпоса синтезировались с местными легендами и культами (Скржинская, 1998. С. 51).

313. Скржинская, 1998. С. 72-126. О мифоэпическом элементе в «Истории» Геродота см. также недооцененную в историографии дореволюционную работу: Клингер, 1903.

314. Артамонов, 1947. С. 4-5; Артамонов, 1949. С. 166-170; Казанов, 1975. С. 38-54; Раевский, 1977. С. 19-86.

315. Дюмезиль, 1990. С. 18, 20-21, 40, 80, 132-133.

316. Мабиногион, 2002. С. 47-52.

317. Мелетинский, 1998/4. С. 280-281.

318. Младшая Эдда, 1994. С. 16.

319. Джонс, 2005. С. 37.

320. Дюмезиль, 1986. С. 47.

321. Мелетинский, 1998/1. С. 225, 238; Саги об Уладах, 2004. С. 25, 61-62, 195, 217-218, 224, 234-235, 604; Мабиногион, 2002. С. 45, 288, 351, 353; Хроники Бриттов, 2005. С. 85.

322. Другой культовой фигурой был «свинопас-друид», пастух-волшебник или пастух-трикстер. Наибольшей популярностью этот образ пользовавлся в кельтских сказаниях (Михайлова, 1999. С. 254-255; Хроники Бриттов, 2005. С. 52; Саги об Уладах, 2004. С. 192-196; Мабиногион, 2002. С. 86, 332). Этот мотив перекликается с активной, а иногда и ведущей ролью «богоравного свинопаса» Эвмея, который помогает Одиссею одержать верх над женихами (Одиссея. XIV-XXIV).

323. Ярким примером может служить апокрифическая «Повесть о крестном древе». См.: Полывянный, 2000. С. 88-89.

324. Аналогичная смена профессий главных героев наблюдается и в классическом эпосе — так, финские сказания о Вяйнямейнене отражают рыболовную культуру, но в отдельных вариантах Вяйнямейнен выступает как сеятель овса и садовод (Мелетинский, 2004. С. 110-112).

325. Буслаев, 2006. С. 79-107.

326. Концепт «рода» стал ключевым и для княжеской власти развитого Средневековья: Щепкин, 1909. С. 164-216; Пресняков, 1993. С. 27-135; Комарович, 1960. С. 84-104.

327. Ср.: Алекшин, 1986; Масон, 1976. С. 46-57, 177-187; Тимощук, 1995. С. 123-175.

328. Петрухин, 2000. С. 50-57; Буданова, Горский, Ермолова, 1999. С. 196-200; Шишков, 2000/1. С. 303-347; Пьянков, 1980. С. 53-103; Ляпушкин, 1968. С. 133-141.

329. Повесть временных лет, 1996. С. 37-38; Назаренко, 1993. С. 136, 141-142.

330. Ковалевский, 1956. С. 146.

331. Коптев, 2004. Р. 1-37. Сообщения о таких гаремах, а также обличения «развратности» германских королей содержатся почти во всех ранних хрониках варварских королевств и в житиях первых проповедников христианства (Хроники длинноволосых королей, 2004. С. 77-79,106, 119).

332. Седов, 1987. С. 16-22.

333. Рутткан, 1985. С. 143-159.

334. Именно с этим регионом в основном связаны немногочисленные славянские этнонимы, в которых отразились боевые (и охотничьи) характеристики — «лютичи», «вильцы» (Буданова, Горский, Ермолова, 1999. С. 164). См. также: Херманн, 1986. С. 338-359. [335] Свод известий о славянах, 1994. С. 185, 283, 370-371; Свод известий о славянах, 1995. С. 31, 77,161.

336. Шувалов, 2004. С. 254-264; Зогорович, 1998. С. 5-12; Щукин, 2005. С. 157-159.

337. Свод известий о славянах, 1994. С. 279.

338. Иванова, Литаврин, 1985. С. 41, 57. Ср.: Нефёдкин, 2003. С. 79-91.

339. Петрушевский, 2003. С. 152-169.

Глава IV.

Устные исторические предания славян в первых историографических сочинениях

Мифология, подобно отсеченной голове Орфея,

продолжает петь даже после смерти,

и пение ее доносится издалека

Искусство и ремесло памяти (мнемонические приемы, способы фиксации информации, методы забывания и вытеснения фактов, особенности тиражирования исторического знания в социуме, статус носителей исторической информации и т.д.), а также парадигмы и стереотипы исторического мышления входят в обязательный набор специфических признаков любой цивилизации, любой культурно-исторической общности. При этом в каждой конкретной исторической традиции переплетаются и общечеловеческие универсалии познания прошлого, и черты исторического мировоззрения мир-систем, в которые входит тот или иной народ, и уникальное собственное понимание истории, предопределенное самим прошлым этноса[1]. Конфигурация каждой модели историчности, таким образом, всегда сочетает самые общие идеи (организующие, классифицирующие, регламентирующие) и уникальный исторический опыт отдельного коллектива[2]. В соответствии с этой закономерностью в первых славянских историографических сочинениях произошел «сплав» христианских эпистем исторической интерпретации и мифоэпической традиции славянского мира. Сама же эволюция летописно-хроникального жанра в славянских странах во многом была обусловлена постепенным вытеснением дохристианских форм понимания прошлого, их заменой на новое, уже христианское восприятие истории. Однако это произошло отнюдь не одномоментно, так же как в славянских странах не сразу утвердилась новая религия: рудименты языческого понимания прошлого, по-видимому, сохранялись подобно пережиткам языческих культов. В итоге в «мозаике» первых летописных известий сочетались христианский, условно — «агиографический», и эпический планы изложения исторических событий. Этические и аксиологические установки первых летописцев уже безусловно принадлежали христианской культурной норме, но часть механизмов повествования была унаследована от долетописных, эпических форм исторической памяти[3]. В этой главе моё внимание было сосредоточено в основном на славянских фольклорных преданиях (и в меньшей степени на дружинном эпосе времени становления государств), их отражении и реинтерпретации в летописных и хроникальных текстах. Другие источники и идеологические ориентиры летописи (возможно, даже более важные для летописцев) остались за пределами этой работы, поскольку, с одной стороны, они уже во многом определены и изучены, а с другой — требуют отдельного исследования на основе совсем других методик.