Либежгора - Рустам Разуванов

заговорили мне о том, что пожилая женщина не способна выжить в лесу при такой температуре. Ночью, наверное, был приличный мороз. Мы еще немного понаблюдали за ежиком, а потом решили пойти дальше, оставив напуганного зверька в покое.

– Деда Коля!

– Оу?

– Дак что там… Вы рассказывали про дыры в болотах. Где люди топились.

– Про дыры в болотах, значит.

– Ага, отдушины. Как они выглядят?

– Ну, вот идешь ты, значит, там, в топях, а под тобой почва качается. Качается, но не рвется.

– Так…

– А в глубине, где темно и туман, там еще из топей газ столбом вверх бьет, страшно так… Пыыщщщ! Как зашипит неожиданно.

– Как будто на болоте в тумане и без того не страшно.

– Дак вот слушай.

– Ага.

– Идешь ты там, и потом тебе начинают, у центра-то, в самом злачном месте, дырки попадаться такие…

– Какие еще дырки?

– Ну, прямо в почве. Мы с дедом моим, я помню, ходили туда… Там палку суешь – и ни конца, ни краю. Вода. Стало быть, там топь водяная не затянулась почвой – так по многу веков и есть.

– Вода?

– Ну как же! Каждое болото – то вода, которая затянулась просто. Растениями всякими да перегноем от них. А внутри там все вода, потому где плохо затянулась, там люди и тонут, али зверь какой.

– Вот это да…

– Да, а в таких вот местах гиблых не затягивается никак. Издревле есть. Дед-то мне рассказывал, что место то нечистое, там духи злые с болот водятся. Потому осиновские-то колдуны там и топились в старину. А ну, кричи-ка.

– Ба-а-а-буш-ка-а!

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Кажется, начинает темнеть. Нет, еще слишком рано, наверное, просто лес начал плотнее сгущаться.

– А зачем они там топились? Они что же, места эти нечистыми не считают?

– Дак, говорят, они с тамошними чертями водятся. А самые-то сильные туда сами уходили и прыгали в эти дыры, как в бездну.

– Мда…

– Там тогда из одного такого места и мумию выловили, говорят, древняя-предревняя была.

– Мумия?

– А то, там же все это… как его… всякие такие штуки, что человек там сохраняться может до конца веков и не портиться, как положено покойнику-то.

– Не гниет.

– Да, оттого-то и считается, что места те дурные, они там все неупокоенные, да и без того всякого хватает.

– Неупокоенные?

– Ну, так в старину принято верить было, когда люди богу еще молились да попам деньги носили.

– Во что верить-то принято было?

– Ну, что человек обязательно упокоен в земле должен быть, чтобы на небо попасть, а не то он на небо не попадет и в мире живых скитаться будет.

– Шурушко-оу!

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. И правда ведь темнеет. Что-то рановато для осени. Наверное, просто солнце спряталось, да еще этот лес густой.

– Как в это вообще верить можно?

– Хех, дак ведь не было раньше образования-то, вот и верили во что говорили.

– Хорошо, а что же эти осиновские – они, значит, в бога не верили?

– Они все как старообрядцы.

– Это кто такие?

– Да черт его знает, но у них все, видимо, по-старинному было, не как у всех. Церковь им даже состроили, а они ее сожгли потом, икон не признавали, на могилы кресты не ставили и на груди крестиков тоже не носили, они все от каких-то злыдней брали, все на дыры молились да вот с нечистой силой с болот водились.

– Как это?

– Да черт его знает, говорили так. Может, у них какая своя религия старая была, али еще что. Но злая религия-то, нечистая, это однозначно.

– А в дыры молились – это как?

– Да кто его знает, так и молились. Говорили, когда их в колхоз-то к нам пригнали, у них кто бабки старые были – те все в дыры шептали что-то да, как сумасшедшие, сами с собой разговаривали.

– В дыры на болотах?

– Да нет же, в любые, у них для того даже в избе в полу специальные дыры были и на потолке тоже. Они туда все молились да делали всякое.

– С ума сойти, никогда о таком не слышал.

– Ну, вот все их колдунами и называли, потому что они все нечистых духов призывать могли да всякое зло делать. А ну, кричи.

– Ба-буш-ка!

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Тишина. Что-то шелестит поодаль. Там, где дядя Сережа. Наверное, это он кустарники осматривает. Мох, один мох кругом да опадающие листья, так бы и прилег полежать, и свет такой тусклый, хоть и дневной. Красиво и уютно. Только холодно. Может, и бабушка так посчитала – да и уснула где-нибудь. И до сих пор спит. Как-то раз мне довелось слышать, что легче всего умереть на холоде. Сначала тебя начинает ознобить, организм сопротивляется, тебе холодно, ты чувствуешь себя мерзко и только и думаешь о том, чтобы согреться, но если организм пробудет на холоде слишком долго и не сможет ему сопротивляться, то начнет остывать. Ты неожиданно почувствуешь тепло и тебя начнет клонить в сон. Это значит, что ресурсы организма уже истощены. В этот самый момент ни в коем случае нельзя засыпать, иначе ты не проснешься. Не спать любыми усилиями, но говорят, что, если ты уснешь, ты увидишь самый красивый сон на свете, потому что что-то там выделяется в мозг, какие-то особые вещества, отвечающие за счастье. Ты испытаешь самую чистую радость во сне и больше никогда не проснешься. Звучит не так уж и плохо, если бы пришлось выбирать… Я еще раз подышал на пальцы рук. Теперь и пальцы на ногах в простых резиновых сапогах сводило от холода. Надо было надеть толстые носки, но тогда, скорее всего, сапоги бы не налезли.

– А почему же тогда говорили, что к ихним обращаться надо? За помощью, чтобы из леса вывести?

– А черт его знает. Так вот говорили. Потому что только они этих духов злых не боялись да водились с ними, а потому и договориться могли.

– Значит, и добрые дела могли делать?

– Ну, наверное, но больше все злые, конечно. Кого подпортить надо, али что еще такое, то это все к ним. Доброе редко они брались делать. Да и вообще ни с кем не разговаривали да не знались.

– Как же это не знались?

– Да вот так. Не водились они ни с кем.

– Совсем не говорили?

– Ну, какие-то говорили, времена-то разные ведь, когда ж в колхоз-то согнали,