Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

жизни, намного превосходило способности человека церковного, поздно занявшегося этим ремеслом. Не подумайте, однако, будто я имею что-либо худое сказать о Господе нашем или же о Его служителях, порвавших с монашеским обетом ради шпаги, ибо немало великих военачальников прошли через это.

Разве, прежде чем стать великим полководцем, герцог де Валентинуа (тот самый Цезарь Борджиа, коего Макиавелли – этот почтенный наставник принцев и государей – приводит как образец и зерцало доблести в пример всем прочим) не был сперва кардиналом? А у нас самих разве не отличился господин маршал де Фуа, доблестный воин и стратег, до того принадлежавший только Церкви и звавшийся протонотарием де Фуа? И маршал Строцци сперва носил сутану, но, ради красной маршальской шляпы, обещанной ему судьбой, сбросил ее с плеч – и взялся за шпагу. И господин де Сальвуазон, о коем уже шла речь, не отставал от него (я хочу сказать, в завоевании воинских почестей и славы) и догнал бы, если бы имел столь славных предков и был в родстве с королевой-матерью; так вот, он не один год влачил за собой подол мантии священнослужителя, а каким воином и полководцем стал потом! И разве маршал де Бельгард не носил сначала квадратную шапочку и не звался урским прево? Покойный граф Энгиенский, погибший в битве под Сен-Кентеном, тоже прежде был епископом, равно как и шевалье де Бонниве. Принадлежал к сословию священнослужителей и галантный господин де Мартиг. Короче, здесь можно назвать целый сонм великих воинов. Не худо бы вспомнить и кое-кого из моих близких – благо я имею для того немалые основания. Например, господина де Бурдея, моего брата, этакого пьемонтского Родомонта, каковой тоже с малых лет был предназначен Церкви, но, когда распознал свое истинное призвание, сменил длинное одеяние священника на короткое – воина, сделавшись одним из лучших и храбрейших капитанов в Пьемонте; он пошел бы далеко и добился подлинной славы, если бы, увы, его не настигла смерть в возрасте двадцати пяти лет!

И в наше время при дворе мы видывали таковых предостаточно – например, маленького аббата де Бон-Пора, вскоре распрощавшегося со своей обителью и прославившегося под именем Клермон-Тайара: он блистал и в армии, и среди придворных, поражая смелостью и благородством, и с честью встретил смерть под стенами Ла-Рошели в первой же нашей вылазке к крепостному рву. Можно было бы назвать еще не одну сотню подобных, но остерегусь. Хотя как не вспомнить о господине де Суйела, прозванном д’Орезоном, в прошлом – епископе из Рийе, а затем получившем полк и с ревностной отвагою послужившем нашему государю в Гиени под знаменами маршала де Матиньона?

Право, я никогда не продвинусь к концу, если называть все достойные имена, – а потому прервусь, дабы не сочли меня пустым болтуном. Но надобно учесть, что отвлекся я по поводу Виттории Колонны, вышедшей замуж за поименованного аббата. Ей-то бы следовало не торопиться со вторым браком, а продолжать носить свой титул и славное имя Виттория – как знак победы над самою собой, – коль скоро она не смогла отыскать достойной замены, могущей сравниться с ее первым супругом.

Мне известно множество дам, последовавших тою же дорожкой. Одна из них соединилась браком с моим дядей, самым храбрым, предприимчивым и совершенным дворянином, каких только я встречал; а после его смерти вышла за другого, каковой в сравнении с первым выглядел словно осел перед испанским жеребцом, – естественно, на испанского скакуна походил мой дядя. Другая знакомая мне особа согласилась стать женой маршала Франции, видного собой, благородного и мужественного воина; а после его гибели обвенчалась с бывшим священником, вовсе не похожим на него ни доблестью, ни нравом; мало того, всех взбудоражило, что, вновь появившись при дворе, где долго не бывала, она оставила себе имя и титул первого супруга. Нашим парламентам пора бы заняться подобными случаями и выпустить особый закон; ведь известно бессчетное число вдов, поступающих так же, а сие свидетельствует, что они уж слишком презирают второго своего избранника; даже если они совершили ошибку, изменив памяти первого мужа, надо испить до дна избранную чашу и прилепиться душой ко второму.

Когда у некой дамы умер муж, она целый год столь яростно печаловалась, что всякий день видевшим ее казалось, будто она вот-вот испустит дух. Год прошел, настало время оставить полный траур и переменить его на малый. Тут-то она и скажи своей служанке: «Приберите-ка получше этот креп; возможно, он мне понадобится для другого раза». Но тотчас спохватилась и заголосила: «О чем это я? Какие бредни! Нет, лучше смерть, чем новые вечные узы!» Но едва кончился траур, она вышла замуж вторично, хотя новый муж по своим достоинствам далеко уступал первому. «Однако, – говорят в таких случаях женщины, – мой второй супруг из столь же хорошего семейства». С этим можно согласиться, но как же добродетель и честь? Разве их не надо ценить более остального? При всем том меня утешает, что, сделав дело, они недолго празднуют победу, ибо Господь попущает их за это поносить и обижать; тут они начинают раскаиваться, да поздно.

У легкомысленных дам в голове блуждают какие-то такие мысли, зреют столь невероятные побуждения, что нам и понять-то их не дано: к примеру, от одной испанки, пожелавшей вторично выйти замуж, я услышал превосходный ответ на упреки в измене памяти покойного мужа, нежно к ней привязанного: «La muerte del marido у nuevo casamiento no han de romper el amor d’una casta muger» (Смерть первого мужа и новый брак не колеблют любви целомудренной женщины). Попробуйте мне сие растолковать, если у вас получится! Другая испанка еще лучше объяснила, почему надобно соглашаться на второе замужество: «Si hallo un marido bueno, no quiero tener el temor de perder lo; у si malo, que necesidad he dél?» (Ежели я найду хорошего мужа, не желаю опасаться его потерять; а если он плох – какая надобность таковым обзаводиться?)

Когда римлянка Валерия потеряла своего мужа, то на утешения подруг ответствовала: «Конечно, для вас он мертв, но для меня – жив и будет жить вечно». Маркиза, о коей я только что упоминал, позаимствовала такие слова у нее. Однако подобные речи добропорядочных вдов не согласуются с тем, как говорит о них один испанский остроумец; «que la jornada de la biudez d’una muger es d’un dia» (что у женщин первый день вдовства становится последним). А как я слыхал, госпожа де Моннен – жена королевского наместника, убитого в Бордо чернью, взбунтовавшейся против соляного налога, – поступила еще хуже. Когда ей