Рассказы о необычайном - Пу Сунлин

к ней, и велела ее отцу самому спросить, нет ли у нее какого-либо нездоровья.

– Нет, – отвечала та.

Только после этого она вручила дочь отцу и отослала их. Затем она собрала всю прислугу, стала им делать выговор за выговором и всех поколотила.

Кроме того, она позвала Дянь-дан и наложила на нее в этом смысле строжайший и срочный запрет.

– Теперь только я поняла, – сказала она Цзуну, – что тот, кто стоит над людьми, даже в улыбке не может себе позволить легкомысленной несерьезности. Начало всех этих штук идет от меня, а зло, видишь, потекло теперь так, что и остановить невозможно. Вообще, кажется, горе – это мрак, радость – это свет[278], и когда свет достигает предельной высоты, рождается мрак. В этом заключается определенная судьба людей, идущая по какому-то кольцу. А на эту беду со служанкой я смотрю как на некоторое постепенное осведомление наше, идущее от духов того света[279]. И если мы будем по-прежнему пребывать в грубом помрачении, то вслед этому настигнет нас и полная, сокрушительная погибель.

Цзун с большим почтением выслушал ее, а Дянь-дан со слезами на глазах молила вытащить, освободить ее. Тогда Чан-э ухватила ее за ухо и отпустила руку только через некоторое время. Дянь-дан на минуту погрузилась в забытье и вдруг словно пробудилась ото сна, бросалась куда попало и в радостном восторге пела и танцевала.

С этих пор в женской половине у Цзуна стало чисто, чинно: никто не смел шуметь.

Служанка добралась до своего дома и внезапно, без всякой болезни, умерла. Отец ее вручил выкупные деньги деревенским старикам и поручил им просить от его имени Чан-э сжалиться над ним и простить. Она согласилась и, кроме того, пожертвовала ему, из чувства к своей бывшей прислуге, дерево на гроб, с чем и отпустила стариков.

Цзун часто горевал, что у него нет сына. Как вдруг Чан-э в животе своем услышала плач мальчика. Взяла нож, распорола себе левые ребра и вытащила – впрямь: мальчик!

Не прошло и небольшого времени, как она опять понесла. Опять раскрыла себе правое ребро и вытащила девочку. Мальчик был ужасно похож на отца, а дочь на мать. И того и другую просватали за детей потомственной знати.

Историк этих странных случайностей скажет при этом следующее:

«Ян-свет в зените, инь-мрак рождается» – верховные слова! А все-таки, если у меня в спальне завелась фея, которая, на мое счастье, может довести до апогея мою радость, уничтожив мои беды, может вскормить мою жизненную мощь и задавить мою смерть, – то в радостях подобного царства состариться – что ж? Хорошо бы! А фея, видите ли, о нем тоскует!

Конечно, то, что она сказала о вычисленном в небесных вращениях судеб вечном круговом движении, – правильно, и рассудку надлежит это признать. Тем не менее чем, скажите, объяснить, что в мире бывают люди, находящиеся в долговечном горе, без единого просвета?

При Сун, говорят, жил человек, искавший бессмертного блаженства, но не нашедший его.

– День побывать бессмертно блаженным, – говаривал он, – и тут же умереть! Нисколько не было б обидно!

На такие слова я, знаете, не мог бы уже улыбнуться!

Что видел пьяный Ван Цзы-ань

Ван Цзы-ань, известный в Дунчане студент, терпел в экзаменационных залах неудачи. Войдя на экзаменационный двор, он почувствовал, как его надежды загорелись с особой силой. Когда же подошло время вывесить списки выдержавших, он свирепо напился и, совершенно пьяный, пришел домой и улегся в спальне.

Вдруг какой-то человек докладывает ему, что приехал верховой с оповещением[280]. Ван, шатаясь-мотаясь, вскочил и крикнул:

– Дать вестнику десять тысяч![281]

Домашние, видя, что он пьян, морочили его и старались успокоить.

– Знай себе спи, – говорили они. – Уже дали!

Ван улегся. Вдруг опять кто-то вошел к нему и сказал:

– Ты прошел на цзиньши.

– То есть как это я мог достичь этой степени, – изумился Ван, – раз я не ездил в столицу?[282]

– Ты забыл, что ли? – возразил человек. – Третьи экзамены уже закончились!

Ван пришел в полный восторг. Вскочил и заорал:

– Подарить вестнику десять тысяч!

Домашние врали опять:

– Спи, пожалуйста. Уже подарили!

Прошло опять некоторое время. Стремительно влетает к нему человек и говорит:

– Ты академик в Ханьлинь[283], выбранный по дворцовому экзамену[284]. Твои служители уже здесь!

И он действительно увидел двоих людей, кланяющихся ему у постели. На них были чистые, строго приличные шапки и одежды.

– Угощаю их вином и обедом! – кричал Ван.

Домашние опять что-то врали, смеясь над пьяным себе в кулак.

Прошло опять порядочно времени. Ван решил, что нельзя же не выйти на село поблистать.

– Эй, служители! – закричал он громко.

Кричал не один десяток раз – никто не отвечал.

– Лежи, лежи пока, – смеялись домашние, – они сейчас куда-то ушли.

Долго тянулось время. Наконец служители и в самом деле снова появились. Ван застучал по кровати, затопал ногами и стал ругаться.

– Вы куда подевались, тупые рабы? – кричал он.

Один из служителей осерчал.

– Ах ты, шалопай, голоштанник! – закричал он. – Мы с тобой всего-то пошутили, а ты и всерьез бранишься?

Ван рассвирепел. Быстро вскочил и ударил служителя, свалил с него шапку, но и сам грохнулся на пол.

Вошла жена, подняла его.

– До чего ж ты пьян! – сказала она.

– Как так я пьян? – возмутился Ван. – Негодяй такой служитель… Я и проучил его…

Жена засмеялась:

– Слушай, ты, у нас в доме всего только одна прислуга, которая днем тебе стряпает, ночью тебе греет ноги… Откуда это вдруг взялись служители, чтобы ходить за твоими нищими костями?

Сыновья и дочери улыбались во весь рот. Хмель стал понемногу проходить. И вдруг – словно проснулся ото сна… Понял, что все только что бывшее – чепуха. Тем не менее помнил еще, как сбил со служителя шапку. Сейчас же прошел за дверь и нашел там шапку с кисточкой[285], величиной с винную чарочку.

Все были крайне удивлены.

– Прежде, знаете, черти издевались над людьми, – смеялся сам над собой Ван, – а теперь я попал к лисе в переделку!

Автор этих странных историй добавит следующее:

У студента-сюцая, входящего на экзаменационный двор, есть семь, так сказать, сходств.

Когда он только что туда входит, то напоминает нищего, несущего короб, бело(голо)ногого. Когда выкликают имена, то чиновник кричит, служители бранятся… Студент – словно преступник в тюрьме.

Когда он проходит в свою серию и келью[286], то что ни дыра – то высунута голова, что ни конура – то торчит нога[287]… Студент