Маснави (поэма о скрытом смысле) - Джалаледдин Руми

земных глубин.

И как бы ни был мой полет высок,

В земле я вижу русло и исток,

Да буду, Солейман, тебе отныне

Полезен я в походах по пустыне!»

«Ну что ж,— промолвил царь,— в степях безводных

Ты будешь средь друзей для нас угодных

И влагу, без которой жизни нету,

Определишь по запаху и цвету».

Но ворон, позавидовав удоду,

Прокаркал: «Врет он, что находит воду,

Будь столь его таланты велики,

Не попадал бы сам удод в силки.

Меж тем известно всем, что птицы эти,

Подобно прочим, попадают в сети!»

Подумал царь и молвил: «Мой удод,

Похоже, ворон в этот раз не врет.

Хоть, может статься, твой напиток сладок

Но все ж и в первой пиале осадок!»

«Мой царь, во имя всех на свете благ

Не слушай ты, что каркает мой враг.

Поверь мне: то, что я сказал,— не ложно:

Я вижу с неба все. что видеть можно.

Открыто сверху взору моему

Лишь то, что не грозит мне самому.

Но если в западню судьба попасть мне,

Мне очи застит мрак, и солнце гаснет!»

Притча о том, как помойная муха мнила себя кормчим

То, что прочтешь ты в этой небылице,

Пусть никогда с тобою не случится.

Однажды муха стала вдруг хмельна,

Хотя она к не пила вина.

Она по морю-океану смело

Плыла и, словно кормчий, вдаль глядела.

Сказать верней — на листике плыла

По луже, что осталась от осла.

За век свой муха всякого немало

О кораблях и о морях слыхала.

Итак, в тот час она, не знак горя,

Как кормчий и моряк, плыла по морю.

Хоть это море сотворил в саду

Осел, что справил малую нужду.

Иной, толкующий ученье сухо,

Не более мудрец, чем кормчий — муха.

И речь его, что сходит с языка,

Зловонна более, чем глубока.

Притча о глупце, который убегал от смерти

Один глупец однажды утром рано

Предстал перед очами Солеймана.

«Что ты, несчастный, хочешь?» — царь спросил.

«Ко мне, о шах, являлся Азраил.

Со мною он стоял почти что рядом

И на меня взирал недобрым взглядом!»

«Чем я могу помочь тебе, скажи?»

«О мой владыка, ветру прикажи,

Пусть в Индостан умчит меня, как птица,

Чтоб там от Азраила мне сокрыться!»

И Солейман тотчас же приказал,

Чтоб ветер в Индостан глупца умчал.

И вскоре, встретив Азраила где-то,

Царь попросил у ангела ответа:

«Ты для чего глядел, посланец бога,

На этого несчастного так строго,

Не для того ль, чтоб от семьи вдали

Скитался он в полях чужой земли?»

Ответил ангел: «Самому мне странно,—

Но бог велел в просторах Индостана

Мне душу эту взять и в ад унесть,

И удивлен я был, что грешник здесь.

Но он туда умчался во мгновенье,

И я исполнил божье повеленье,

Хоть для того в своем служенье богу

Я одолел нелегкую дорогу!»

И нам бы думать стоило всегда:

Мы от кого бежим, бежим куда?

Сокрыться От себя не в нашей воле,

От бога убежать нельзя тем боле.

История о купце, который отправился в Индостан, и о поручении, которое дал ему попугай

За то купец один был уважаем,

Что он владел ученым попугаем.

Однажды, собираясь в дальний путь,

Купец из Индостана что-нибудь

В дар по желанию и по заслугам

Замыслил привезти родным и слугам.

Он домочадцев вопросил и чад,

Чему особо был бы каждый рад?

И каждый высказал свое желанье

Хозяину а печальный час прощанья,

Желанье высказал и попугай:

«Когда приедешь ты в мой отчий край,

Скажи всем индостанским попугаям,

Что я разлукой нашею терзаем.

Что, думая о них в своей неволе.

От горя я страдаю и от боли.

Скажи, что я от них совета жду,

Как пересилить мне свою беду?»

«Ты передай им,— продолжала птица, —

В неволе может всякое случиться.

Судьба не равно одарила нас,

И попугаи в свой счастливый час

Пусть, как о преждевременной утрате,

Воспоминают о своем собрате.

О тех, кто страждет, вспоминает друг,

Им облегчает бремя бед и мук.

Особо если друга звать Лейлою,

Что о Маджнуне думает порою.

Там где-то и кумир мой пестрокрылый.

Она, кого я звал своею милой.

Я, вспоминая о ее любови,

Пью чашу полную своей же крови.

Пусть, обещанью данному верна.

Меня воспоминает и она.

Пусть в час веселья в память обо мне