Китайские новеллы о чудесах - Пу Сунлин

обида смыта, не так ли? И ты, надеюсь, здрав и невредим?

Знакомый родной голос… Но вспомнить, чей именно, вдогонку самому звуку, – от волнения и торопливости так и не мог. Зажег огонь, посветил на нее, – Хунъюй. Она вела за собой мальчугана, который резвился и смеялся у ее ног.

Студенту некогда было расспрашивать. Он обнял женщину и стал плакать. Она тоже сначала была охвачена грустью. Потом толкнула мальчика вперед и сказала:

– Ты что ж, забыл отца-то?

Мальчик, уцепившись за ее платье, глядел на студента сверкающими глазами. Студент всмотрелся пристальнее: да это Фуэр! Весь в волнении испуга, со слезами на глазах он стал спрашивать, откуда она достала его сына.

– Скажу тебе всю правду, – отвечала женщина. – Я раньше назвалась, не правда ли, соседкой: так это вздор. По-настоящему я – лиса. Как-то мне случилось идти ночью. Я увидела, что лежит в лощине мальчик и плачет, и взяла его с собой в Цинь нa воспитание. Затем я узнала, что великая беда твоя пришла к концу, вот привела его к тебе: живите вместе!

Студент отер слезы, поклонился ей, изъявил свою признательность. А мальчик сидел на груди у женщины, прижавшись к ней, как к матери, и все не мог признать отца.

Еще не светало, а женщина поспешила встать. Студент спросил, зачем это.

– Я собираюсь уйти, – отвечала она. Студент, как был голый, стал на колени у постели, плакал и не в силах был поднять голову.

– Это я нарочно, – сказала она, смеясь. – Теперь же – вот что: мы начинаем наше хозяйство сызнова, и придется, значит, рано вставать и поздно ложиться – иначе невозможно.

И вот она нарезала травы, схватила веник и заработала, словно мужчина. Студент стал горевать, что он беден и не может прокормиться.

– Ты только, прошу тебя, поставь, что называется, свой шатер[414], – сказала она, – и учись, не спрашивая, есть ли у нас избыток или терпим нужду. Может быть, и не околеем на дороге с голоду.

После таких слов она достала денег, купила ткацкий станок, сняла в аренду несколько десятков му земли, наняла работников, которые вспахали поле, вырубили бурьян, укрыли стены плющом и вьюнком. И так она вела работы изо дня в день. Слыша о таком ее примерном поведении, односельчане с особой готовностью приходили им на помощь, ссужая деньгами, так что через каких-нибудь полгода у них дымилось уже много труб, толпилось немало людей, совсем как у жалованной зажиточной знати.

– Знаешь, милая, – говорил студент, – после этого испепелившего меня погрома ты пришла и с пустыми руками меня возродила… И все-таки есть одно неулаженное дело. Как с ним быть – не знаю.

– Именно? – спросила она.

– Да, видишь ли, срок экзаменов уже приближается, а мой ученый костюм мне еще не возвращен.

– Да я давно уже послала в Просветительное присутствие четыре лана, – смеялась женщина, – так что твое имя уже снова внесли в список. Если б ждать, пока ты сам заговоришь, то давно бы уже прозевали.

Студент стал еще больше боготворить ее.

На этом экзамене он получил степень цзиньши, «рекомендацию из губернии»[415]. Ему было тридцать шесть лет. Жирная земля тянулась рядами полос и, как говорится в древних стихах, «хоромы высокие были огромны-огромны»[416].

Жена его, нежная, стройная, порхала словно по ветру, но работала лучше и больше всякой деревенской бабы. Даже когда в зимние стужи она изнуряла себя работой, все равно руки ее были нежны, словно помада. Она уверяла, что ей тридцать восемь лет, но те, кто ее видел, давали ей обыкновенно двадцать с небольшим.

Мышиные спектакли

Ван Цзысунь мне рассказывал, как один человек на улицах Чанъани давал за деньги мышиные спектакли.

У этого фокусника на спине был мешок, в котором он держал с десяток, а то и больше маленьких мышей, Каждый раз, как собиралась густая толпа, он становился посреди нее и вынимал небольшую деревянную рамку. Устраивал ее на плечах – и выходило точь-в-точь похожее на театральную сцену[417]. Тогда он ударял в барабан и кастаньеты, а сам напевал разные древние арии.

Только что звуки арий начинали раздаваться, как из мешка выползала мышь, надевала маску и платьице актера, потом со спины вскарабкивалась на сцену. Там она вставала в позу человека и начинала делать мимические движения.

Изображала то мужчину, то женщину, горе или радость – все решительно, как следует по тексту пьесы.

Фонарь-пес

Слуга министра Хань Дацяня[418] спал ночью в передней и увидел, что в верхнем этаже появился, словно светлая звезда, какой-то фонарь.

Прошло совсем короткое время, фонарь спорхнул вниз и на полу превратился в пса. Слуга смотрит, – а пес уже уходит, завернув за дом.

Быстро вскочил и, стараясь быть незамеченным, пошел за ним следом. Пес вбежал в сад и превратился в женщину. Поняв, что это лисица, слуга вернулся и улегся на свое прежнее место.

Вдруг сзади него появилась женщина. Слуга притворился спящим, чтобы наблюдать ее дальнейшие превращения. Она наклонилась к нему и принялась расталкивать. Сделав вид, что он только что проснулся, слуга спросил.

– Кто тут?

Женщина не отвечала.

– Слушай-ка, – продолжал слуга, – этот фонарь там, наверху, не ты ли была?

– Раз знаешь, – ответила она, – к чему спрашивать?

И улеглась с ним спать. Днем они разлучились, ночью сошлись – и так у них пошло навсегда. Хозяин, узнав про эти вещи, велел еще двум другим слугам лечь, обняв его с обеих сторон. Когда же те проснулись, то оба лежали под кроватью, причем не помнили, когда именно с нее свалились.

Хозяин сильно рассердился.

– Когда она придет, ты ее схвати и задержи, – сказал он слуге. – Иначе получишь плетей и палок!

Слуга не смел ничего возразить, сказал: «Хорошо», – и удалился. Он стал раздумывать, как ему быть. Задержать ее – трудно, не задержать – боязно провиниться. Ворочался с боку на бок, совершенно не зная, что предпринять.

Вдруг ему пришло в голову, что у женщины есть красная рубашка, плотно-плотно прилегающая к телу, которую она не хочет скинуть ни на минуту. Наверное, думалось ему, здесь-то у нее самое главное и заключается. Стоит лишь забрать рубашку, и можно будет заставить ее явиться к хозяину.

В полночь женщина пришла.

Илл. 40. Фонарь-пес

– Скажи, – спросила она, – тебе хозяин велел меня задержать, не правда ли?

– И очень даже, – отвечал слуга. – Тем не менее мы с