Римская сатира - Флакк Квинт Гораций

Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,

Как украдкою бороду волчью с зубом ехидны

В землю зарыли они, как сильный огонь восковое

Изображение сжег, как, от ужаса я содрогнувшись,

Был отомщен, свидетель и слов и деяний двух фурий!

Сделан из дерева, сзади я вдруг раскололся и треснул,

Точно как лопнул пузырь. Тут колдуньи как пустятся в город!

То-то вам было б смешно посмотреть, как попадали в бегстве

Зубы Канидии тут и парик с головы у Саганы,

50 Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих!

САТИРА ДЕВЯТАЯ

Шел я случайно Священной дорогою[58] — в мыслях о чем-то,

Так, по привычке моей, о безделке задумавшись. Некто

Вдруг повстречался со мной, мне по имени только известный.

За руку взяв, он сказал мне: «Ну, как поживаешь, любезный?»

«Так, потихоньку, как видишь. За добрый привет — исполненья

Всех желаний тебе!» Но, видя, что шел он за мною,

Я с вопросом к нему: не имеет ли нужды во мне он?

«Мы ведь известны тебе, — он сказал, — мы ученые люди!»

«Знаю, — ему я в ответ, — и тем больше тебя уважаю!»

10 Сам торопясь, нельзя ли уйти, я пошел поскорее,

Только что изредка на ухо будто шепчась со слугою.

Пот между тем с нетерпенья дождем так с меня и катился

От головы до подошв. «О Болан, да как же ты счастлив,

Что с такой ты рожден головой!» — я подумал. А спутник

Улицы, город хвалить принялся. Но, не слыша ни слова,

«Верно, ты хочешь, сказал, ускользнуть от меня: я уж вижу!

Только тебе не уйти: не пущу и пойду за тобою!

А куда ты идешь?» — «Далеко! Мой знакомый — за Тибром;

Там, у садов; он с тобой незнаком. Что кружить попустому!»

20 «Я не ленив — провожу!» Опустил я с отчаянья уши,

Точно упрямый осленок, навьюченный лишнею ношей.

А сопутник опять: «Если знаю себя я, конечно,

Дружбу оценишь мою ты не меньше, чем дружбу другого,

Виска[59], сказать например, или Вария. Кто сочиняет

Столько стихов и так скоро, как я? Кто в пляске так ловок?

В пенье же сам Гермоген мой завистник!» — «А что, — тут спросил я,

Чтобы прервать разговор, — есть и мать у тебя и родные?»

«Всех схоронил! Никого!»—Вот прямо счастливцы! — подумал

Я про себя, — а вот я... еще жив на мученье! Недаром,

30 Жребий в урне встряхнув, предрекла старуха сабинка:

«Этот ребенок, — сказала она, — не умрет ни от яда,

Ни от стали врага, ни от боли в боку, ни от кашля,

Ни подагра его не возьмет... Но как в возраст придет он,

Надо беречься ему болтунов!» — Вот дошли мы до храма

Весты, а дня уж четвертая часть миновала! Мой спутник

Поручился явиться в суде, а неявкою — дело

Было б проиграно. «Если ты любишь меня, — он сказал мне, —

Помоги мне: побудь там немножко со мною!» — «Я, право,

Долго стоять не могу; да я и законов не знаю!»

40 «Что же мне делать? — он молвил в раздумье. — Тебя ли оставить,

Или уж тяжбу?» — «Конечно, меня! Тут чего сомневаться!»

«Нет, не оставлю!» — сказал, и снова пошел он со мною!

С сильным бороться нельзя: я — за ним. «Что? как ныне с тобою

И хорош ли к тебе Меценат? Он ведь друг не со всяким!

Он здравомыслящ, умен и с Фортуною ладить умеет.

Если б один человек... мог втереться к нему! Помоги-ка:

Был бы помощник твой в ролях вторых! Всех отбил бы! Клянуся!»

«Полно! — ему я сказал, — мы не любим этих проделок!

Дом Мецената таков, что никто там другим не помехой.

50 Будь кто богаче меня иль ученее — каждому место!»

«Чудно и трудно поверить!» — «Однакоже так!» — «Тем сильнее

Ты охоту во мне возбудил к Меценату быть ближе!»

«Стоит тебе захотеть! Меценат лишь сначала неласков;

Впрочем, доступен он всем!» — «Ничего, как-нибудь постараюсь!

Хоть рабов у него подкуплю, а уж я не отстану!

Выгонят нынче — в другой раз приду; где-нибудь перекрестком

Встречу его и пойду провожать. Что же делать! Нам, смертным,

Жизнь ничего не дает без труда: уж такая нам доля!»

Так он болтал без умолку! Вот, встретясь с Аристием Фуском[60]

60 (Знал он его хорошо), я помедлил идти; обменялись

Мы вопросами с ним: «Ты откуда? Кугда?» Я за тогу

Фуска к себе потянул и за обе руки; и тихо,

Сделавши знак головой, сам глазами мигнул, чтоб избавил

Как-нибудь он от мученья меня. А лукавец смеется

И не желает понять. Тут вся желчь во мне закипела!

«Ты, Аристий, хотел мне что-то сказать по секрету?»

«Помню, — сказал он, — но лучше в другое, удобное время.

У иудеев тридцатая ныне суббота и праздник;

Что за дела в подобные дни, и на что оскорблять их!»

70 «Строг же ты в совести, — я возразил, — а я, признаюся,

Я не таков!» — «Что же делать! — в ответ он. — Я многим слабее:

Я человек ведь простой, с предрассудками; лучше отложим!»

Черный же день на меня! Он ушел, и остался я снова

Под злодейским ножом. Но, по счастью, истец нам навстречу.

«Где ты, бесчестный?» — вскричал он. Потом он ко мне обратился

С просьбой: свидетелем быть. Я скорей протянул уже ухо![61]

Повели молодца! Вслед за ними и справа и слева

С криком народ повалил! Так избавлен я был Аполлоном!

САТИРА ДЕСЯТАЯ

Да! Я, конечно, сказал, что стихи у Луцилия грубы,

Что без порядка бегут они. Кто же, бессмысленный, будет

Столько привержен к нему, что и сам не признается в этом?

Но того же Луцилия я и хвалил — за насмешки,

Полные соли, противу Рима. Однакож, воздавши

Эту ему похвалу, не могу я хвалить все другое!

Если бы так, то пришлось бы мне всем восхищаться и даже

Мимам Лаберия[62] вслух, как прекрасным поэмам, дивиться.

Хорошо и уметь рассмешить, но еще не довольно.

10 Краткость нужна, чтоб не путалась мысль, а стремилась свободно.

Нужно, чтоб слог был то важен, то кстати игрив, чтобы слышны

Были в нем ритор, поэт, но и тонкости светской красивость.

Надобно силу уметь и беречь и, где нужно, умерить.

Шуткой нередко решается трудность и легче и лучше,

Нежели резкостью слов! То старинные комики знали!

Нам бы не худо последовать им, а их не читают

Ни прекрасный собой Гермоген, ни та обезьяна[63],

Чье все искусство в одном: подпевать Катуллу да Кальву[64]!

«Так, но ведь этот Луцилий сделал великое дело

20 Тем, что он много ввел греческих слов, примешавши к латинским».

О запоздалые люди! Вам кажется важным и трудным

То, что бывало давно у Пифолеонта Родосца[65].

«Правда, но это смешенье в стихах так для слуха приятно,

Как и хиосское вместе с фалернским[66] приятно для вкуса!»

Ну, а позволь мне спросить: хорошо ли было бы, если б

Трудное дело Петиллия ты защищал, и Корвин бы,

Педий Попликола[67] тут со своею латынью потели,

Ты же, забыв и отца и отечество, стал возражать им