из всего, что является существующим, мы выше всего ставим то, для чего приготовляется и золото, и всё приготовляемое? – Конечно. – Но не то же ли слово и о дружбе? Ведь сколько ни говорили мы, что дружественное у нас бывает ради чего-то дружественного, – всё, однако, выражали, по-видимому, одно и то же худым[343] словом. Существенно же дружественное должно быть то самое, чем заканчиваются все эти так называемые дружества. – Должно быть, сказал он. – Значит, существенно-то дружественное есть дружественное не ради чего-то дружественного? – Правда. – Так это решено, – не ради чего-нибудь дружественного дружественное есть дружественное. Но добро дружественно ли? – Мне кажется. – Не по причине ли зла бывает любимо добро, и вот как: если бы из трех видов, о которых мы теперь говорили, то есть из доброго, злого и ни-доброго-ни-злаго, были взяты два, а зло исчезло бы и не касалось ни тела ни души, ни другого чего, что само по себе называется ни-злом-ни-добром, – добро было ли бы тогда к чему-нибудь полезно для нас или сделалось бы бесполезным? Ведь если бы ничто уже не вредило нам, мы не имели бы нужды ни в какой пользе. И таким-то образом тогда стало бы явно, что мы любили добро и дружились с ним по причине зла, так как в добре видели лекарство против зла, которое почитали болезнию; когда же болезни нет, – не нужно и лекарство. Такова ли природа добра, что, будучи между злом и добром, мы любим добро по причине зла, а само ради себя оно нисколько не требуется? – Выходит, что так, сказал он. – Стало быть, то дружественное, которым оканчивалось всё прочее, что называли мы дружественным ради другого дружественного, у нас вовсе не походит на это. Ведь это названо дружественным ради дружественного: а существенно дружественное является по природе совершенно ему противоположным; ибо оно показалось нам дружественным ради враждебного, которое когда удаляется, дружественное нам более, как видно, недружественно. – Мне кажется, нет; по крайней мере как теперь говорится, сказал он. – Ужели же, ради Зевса, если зло исчезнет, спросил я, – не будет у нас ни голода, ни жажды, и ничего подобного? Или, хотя и будет голод, так как будут люди и другие животные, но, по крайней мере, не вредоносный? хотя будут также – и жажда, и другие пожелания, но не злые, потому что зло погибнет? Впрочем, не смешон ли вопрос, что будет тогда и чего не будет? Кому знать это? Мы знаем только то, что и теперь: кто алчет, тот может получить вред, а может – и пользу. Не так ли? – Конечно. – Нельзя ли подобным образом и жаждущему, и движимому всеми иными этого рода пожеланиями, желать иногда с пользою, иногда с вредом, а иногда ни так ни сяк? – И очень. – Итак, если зло погибнет, то тому-то, что не есть зло, какая причина погибнуть вместе со злом? – Никакой. – Стало быть, если зло и погибнет, желания ни-добрые-ни-злые будут. – Явно. – Но тому, кто желает и стремится, возможно ли не любить того, чего желает и к чему стремится? – Кажется, невозможно. – Следовательно, и по погибели зла будет что-либо дружественное? – Да. – Но этого не было бы, если бы причиною того, что есть нечто дружественное, было зло; – по уничтожении зла, не было бы дружественно одно другому; ибо, как скоро исчезла причина, уже невозможно быть и тому, чего она – причина. – Ты правильно говоришь. – Однако ж, не согласились ли мы, что дружественное дружественно чему-нибудь и почему-нибудь – и тогда-то положили, что ни-доброе-ни-злое любит добро по причине зла? – Правда. – А теперь-то, как видно, открывается какая-то другая причина любить и быть любимым. – Выходит. – Так не желание ли, в самом деле, как мы сейчас сказали, есть причина дружбы, и не желающее ли дружественно тому, чего оно желает и когда желает? а что прежде называли мы дружественным, не была ли это болтовня, похожая на растянутое стихотворное сочинение?[344] – Должно быть, сказал он. – Однако ж, продолжал я, желающее-то желает того, чего ему недостает. Не так ли? – Да. – Стало быть, недостающее дружественно тому, в ком его недостает? – Мне кажется. – А недостающим[345] бывает то, что у кого-нибудь отнято. – Как же иначе? – Так любовь, дружба и желание, Менексен и Лизис, как видно, направляются к собственному. – Подтвердили. – Стало быть, вы, будучи друзьями между собою, по природе, свойственники друг другу. – И очень, сказали они. – Поэтому, когда кто один желает и любит другого, дети, сказал я, – не стал бы он ни желать, ни любить, ни дружиться, если бы не был как-нибудь свойственником любимому – или по душе, или по какой-нибудь душевной склонности, или по нраву, или по виду. – Конечно, сказал Менексен, а Лизис замолчал. – Пусть, продолжал я. Так нам, сказали мы, необходимо любить свойственное по природе. – Выходит. – Стало быть, детям необходимо любить подлинного и непритворного любителя. – Лизис и Менексен на это едва кивнули, но Иппотал от удовольствия так и менялся в лице.
Тогда, желая исследовать предмет, я сказал: если свойственное что-нибудь отлично от подобного, то о дружбе, что такое она, мы, как мне кажется, Лизис и Менексен, сказали нечто дельное: а когда подобное и свойственное будут одно и то же, – прежнее наше положение, что подобное для подобного, по самому подобию его, бесполезно, нелегко отвергнуть; потому что признавать дружественным бесполезное – несообразно. Итак, хотите ли, спросил я, – поколику мы опьянели уже от нашего исследования, – согласиться и сказать, что свойственное есть нечто отличное от подобного? – Конечно. – Так положим ли, что всякому свойственно добро и чуждо зло? или злу свойственно зло, добру – добро, а ни-добру-ни-злу – ни-добро-ни-зло? – Им кажется, сказали они, что каждому свойственно каждое. – Стало быть, дети, заметил я, мы опять попали на те самые положения о дружбе, которые прежде отвергли; ведь в таком случае справедливый справедливому и злой злому будет ничем не меньше другом, как и добрый доброму. – Выходит, сказал он. – Что же? когда доброе и свойственное мы называем тем же, – иное ли что говорим, как не то, что добрый только доброму друг? – Конечно. – Однако ж и в этом ведь, как нам тогда казалось, мы обличили себя. Или не помните? – Помним. – Так что же еще сделаем со своим исследованием? Не явно ли, что ничего?[346] – Ничего. – Прошу же вас, подражая мудрецам[347] в судах, пересмотреть всё прежде сказанное. И если уже ни любимые ни любящие, ни подобные ни неподобные, ни добрые ни свойственные, ни всё прочее нами
