Римская сатира - Флакк Квинт Гораций

Столько за каждый раз, что он ей обладает, заплатит,

Сколько имеет трибун за службу свою в легионе;

Если ж тебе приглянется лицо разодетой блудницы,

Ты поколеблешься взять Хиону с высокого кресла.

Пусть твой свидетель настолько же свят, как идейской богини

Гостеприимец[269], пускай выступает Нума Помпилий

Или же тот, кто спас из пламени храма Минерву, —

140 Спросят сперва про ценз (про нравы — после всего лишь):

Сколько имеет рабов да сколько земельных угодий,

Сколько съедает он блюд за столом и какого размера?

Рим доверяет тому, кто хранит в ларце своем деньги:

Больше монет — больше веры; клянись алтарем сколько хочешь,

Самофракийским иль нашим, — бедняк, говорят, презирает

Божьи перуны, его не карают за это и боги.

Что же, если бедняк действительно служит предлогом

К шуткам для всех? Лацерна его и худа и дырява,

Тога уже не чиста, башмак запросил уже каши,

150 Много заплат на заштопанной рвани открыто для взоров,

С нитками новыми здесь, а там уж покрытыми салом...

Хуже всего эта бедность несчастная тем, что смешными

Делает бедных людей. «Уходи, говорят, коли стыд есть,

Кресла очисти для всадников, раз у тебя не хватает

Ценза». Пускай уж в театре сидят хоть сводников дети,

Что рождены где-нибудь в непотребном доме; пускай там

Хлопает модного сын глашатая вместе с юнцами,

Коих учил борец или вождь гладиаторской школы.

Так нас Росций Отон разместил с его глупым законом.

160 Разве здесь нравится зять, если он победнее невесты,

С меньшим приданым? Бедняк разве здесь бывает наследник?

Разве его на совет приглашают эдилы? Когда-то

Бедным квиритам пришлось выселяться[270] целой толпою.

Тот, кому доблесть мрачат дела стесненные, трудно

Снова всплывает наверх; особенно трудны попытки

В Риме: ведь здесь дорога и квартира, хотя бы дрянная,

И пропитанье рабов, и самая скромная пища;

С глиняной плошки здесь стыдно и есть, хоть стыда не узнает

Тот, кто к марсам попал или сел за стол у сабеллов,

170 Там, где довольны простой, из грубой ткани, накидкой.

Правду сказать, в большинстве областей италийских не носит

Тоги, как в Риме, никто, лишь покойника кутают в тогу.

Празднеств великих дни, что в театре дерновом справляют

И на подмостках опять играют эксодий[271] известный,

Пастью бледных личин пугая сельских мальчишек,

У матерей на коленях сидящих, — тебе не покажут

Разных нарядов: и там, на оркестре, и здесь, у народа,

Все одинаки одежды, подходят лишь высшим эдилам

Белые ту´ники — знак их достоинства и благородства.

180 Здесь же нарядов блеск превосходит силы, здесь тратят

Больше, чем нужно, притом иногда — из чужого кармана;

Это здесь общий порок: у всех нас кичливая бедность.

Много тут что говорить? На все-то в Риме цена есть:

Сколько заплатишь, чтоб Косса приветствовать как-нибудь лично,

Чтоб на тебя Вейентон взглянул, и рта не раскрывши?

Бреется тот, а этот стрижет волоса у любимца;

Праздничный полон лепешками дом, бери, но — за плату.

Мы ведь клиенты, должны платить своего рода подать

Даже нарядным рабам, умножая их сбереженья.

190 Тот, кто в Пренесте холодной живет, в лежащих средь горных,

Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских,

Там, где высокого Тибура склон, — никогда не боится,

Как бы не рухнул дом, а мы населяем столицу

Все среди тонких подпор, которыми держит обвалы

Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних,

Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах.

Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов.

Укалегон уже просит воды и выносит пожитки,

Вот задымился и третий этаж, а ты и не знаешь:

200 Если с самых низов поднялась тревога у лестниц,

После всех погорит живущий под самою крышей,

Где черепицы одни, где мирно несутся голубки...

Ложе у Кодра одно (для Прокулы — коротковато),

Шесть горшков на столе да внизу еще маленький кубок,

Там же под мрамор доски завалилась фигурка Хирона,

Старый ларь бережет сочинения греков на свитках

(Мыши-невежды грызут эти дивные стихотворенья).

Кодр ничего не имел, не правда ли? Но от пожара

Вовсе впал в нищету, бедняга. Последняя степень

210 Горя тяжелого в том, что нагого, просящего корки,

Не приютит уж никто, и никто его не накормит.

Рухни огромнейший дом, хоть Астурика, — и без прически

Матери, в трауре — знать, и претор тяжбы отложит.

Все мы вздыхаем о римской беде, проклинаем пожары;

Дым полыхает еще, а уж други бегут и в подарок

Мраморы тащат с собой; обнаженные статуи блещут;

Этот творенья несет Эвфранора и Поликлета;

Эта — старинный убор божеств азиатского храма;

Тот — и книги, и полки для них, и фигуры Минервы;

220 Тот — четверик серебра. Так и Персик, бобыль богатейший,

Глядь, поправляет дела и лучше и шире, чем были, —

И подозренье растет, не сам ли поджег он хоромы.

Если от игр цирковых оторваться ты в силах, то можешь

В Соре купить целый дом в Фабратерии, во Фрузиноне;

Столько отдашь, сколько стоит на год городская каморка.

Садик там есть, неглубокий колодец (не нужно веревки),

С легким сердцем польешь ты водой простые растенья;

Сельского друг жития, хозяйничай на огороде,

Где можешь пир задавать хоть для сотни пифагорейцев.

230 Что-нибудь значит владеть самому хоть кусочком землицы —

Где? Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье.

Бо´льшая часть больных умирает у нас от бессонниц;

Полный упадок сил производит негодная пища,

Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах

Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги.

Вот потому и болезнь: повозки едут по узким

Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, —

Сон улетит, хоть бы спал ты, как Друз, как морская корова.

Если богач спешит по делам, над толпы головами,

240 Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне[272];

Там ему можно читать, писать или спать по дороге, —

Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит;

Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает

Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою

Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, этот палкой

Крепкой, иной по башке заденет бревном иль бочонком;

Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы

С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.

Видишь дым коромыслом? Справляют в складчину ужин:

250 Сотня гостей, и каждый из них с своей собственной кухней;

Сам Корбулон не снесет так много огромных сосудов,

Столько вещей, как маленький раб, напрягши, бедняга,

Шею, несет на макушке, огонь на ходу раздувая.

Туники рвутся, едва зачиненные; елку шатает

С ходом телеги, сосну привезла другая повозка;

Длинных деревьев концы, качаясь, бьют по народу.

Если ж сломается ось, что везет лигурийские камни,

И на толпу упадет, опрокинувшись, вся эта груда, —

Что остается от тел? кто члены и кости отыщет?

260 Труп простолюдина смят и, как дым, исчезнет бесследно.

Челядь уже между тем беззаботная моет посуду,

Щеки надув, раздувает огонь в жаровне, скребочком

Сальным звенит, собирает белье, наполняет кувшины:

В спешке различной рабов справляются эти работы.

Тот же, погибший, у Стикса сидит и боится Харона:

Бедному нет надежды на челн среди грязной пучины,