Авл Геллий - Аттические ночи. Книги I - X

(42) Ибо верх глупости, — говорит он, — не противиться задуманным преступлениям, но пребывать в спокойствии и выжидать, чтобы тогда, наконец, отомстить, когда [все] уже совершено и закончено, а то, что сделано, уже нельзя исправить“.

(43, 44) Эти [упреки] Тирона Катону не совсем слабы и лишены оснований, но ведь Катон не преподносит эту индукцию прямолинейной, единичной, беззащитной, [1192] но подкрепляет ее многими способами и доказательствами, и, поскольку заботился он скорее о [Римском] государстве, а не о родосцах, то не посчитал для себя постыдным любое слово или действие, чтобы всей силой речи добиваться сохранения союзников. (45) Ведь сначала он довольно ловко нашел то, что оказалось запрещенным не в силу естественного права или права народов, [1193] но по праву законов, принятых для устранения какого-либо случая или обстоятельства, как, [например] о количестве скота или об определенной мере земли. (46) В этих делах делать то, что запрещено, не позволено, по крайней мере, в соответствии с законами, однако хотеть это сделать, если будет позволено, не постыдно. (47) И такие вещи он постепенно сопоставил и смешал с тем, что и делать, и желать само по себе постыдно; затем, чтобы не стала очевидной неправильность сопоставления, он защищает его многочисленными способами, дорожа при этом не тонкими и обстоятельными рассуждениями о желании недозволенных вещей, о каких размышляют на досуге философы, но изо всей силы стремясь, чтобы дело родосцев, сохранить дружбу с которыми было государству на пользу, оказалось признано правым или, по крайней мере, заслуживающим прощения. То он говорит, что родосцы не начали войну и не хотели начинать, а то заявляет, что одни только поступки следует оценивать и выносить на суд, а пустые и тщетные желания не подлежат ни законам, ни наказанию; а иногда, словно признавая, что они виновны, просит простить [их] и утверждает, что прощение полезно для общества, и если не прощать, то страх приводит к переменам в государстве; в случае же прощения, напротив, величие римского народа остается незыблемым.

(48) Также и обвинение в заносчивости, которое тогда, помимо прочего, выдвигалось в сенате против родосцев, [его] удивительный, почти божественный ответ отразил и уничтожил. (49) Мы приводим слова самого Катона, так как Тирон их опустил: (50) „Говорят, что родосцы горды, обвиняя их [тем самым] в том, что мне менее всего хотелось бы услышать о себе и своих детях. Пусть они в самом деле горды. Что нам до этого? Неужели вы сердитесь, если кто-либо оказывается более горд, чем мы?“ [1194] (51) Решительно нельзя ничего сказать более веского и основательного, чем этот упрек, обращенный против людей в высшей степени гордых, которые в себе гордость любят, а в других порицают.

(52) Кроме того, следует обратить внимание, что на протяжении всей этой речи Катона были привлечены все силы и средства риторических дисциплин, но не так, как это делается в служащих для забавы турнирах или подобных сражениях, устраиваемых для увеселения. Да, говорю я, речь построена не очень отчетливо, не слишком изящно и ритмично, но, словно в битве с неясным исходом, когда ряды расстроены, сражение ведется во многих местах с переменным успехом, так и Катон в этом деле, когда пресловутая гордость родосцев возбуждала ненависть и зависть многих, использовал без разбора все способы защиты и поддержки: то он рекомендует [родосцев] как оказавших величайшие услуги; то оправдывает, как если бы они были невиновны, и упрекает в стремлении к их богатству; то молит о прощении, будто бы имела место провинность; то утверждает, что они необходимы государству; напоминает то о милосердии, то о мягкосердечии предков, то о пользе государства. (53) Все это, пожалуй, могло быть сказано и более последовательно, и более ритмично, но сказать с большей силой и живостью, как мне кажется, было невозможно. (54) Поэтому Туллий Тирон несправедлив, так как из всех средств столь богатой речи, взаимозависимых и связанных между собой, он выбрал для осуждения нечто отдельное и незначительное: будто бы недостойно Марка Катона было счесть преступные намерения, не приведенные в исполнение, не заслуживающими наказания.

(55) Удобнее и правильнее оценит и рассудит эти мои слова, которыми мы ответили Туллию Тирону, тот, кто саму речь Катона целиком возьмет в руки и постарается разыскать и прочесть письмо Тирона к Аксию. Ведь таким образом он сможет более верно и беспристрастно или исправить меня, или одобрить.

Глава 4

Какого рода рабов, по словам знатока гражданского права Целия Сабина, обычно выставляли на продажу в войлочных шапках (pilleati) и по какой причине; а также каких рабов продавали по обычаю предков в венке, и что означает [само это выражение] „в венке“ (sub corona)

(1) Целий Сабин, [1195] [человек] весьма сведущий в вопросах права, оставил сообщение о том, что рабов, за личность которых продавец ничем не может поручиться, продают обыкновенно одетыми в войлочные шапки (pilleati). [1196] (2) Основание этого [обычая], по его словам, в том, что такие рабы при продаже должны быть отмечены, чтобы покупатели не могли ошибиться и быть обманутыми и чтобы не нужно было ожидать [оглашения] условия продажи, но уже с одного взгляда становилось понятно, какого рода эти рабы. (3) „Также как в старину, — говорит он, — рабов, захваченных по праву войны, продавали с возложенными [на голову] венками и потому говорили, что их продают „в венке“ (sub corona). Ведь как этот венок служил обозначением того, что на продажу выставлены пленные, так и надетая шапка указывала, что продаются рабы такого сорта, за личность которых продавец ничем не ручался покупателю“. [1197]

(4) Однако относительно того, почему обычно говорят, что пленных продают „в венке“, существует и другое мнение: будто бы воины, охранявшие выставленных на продажу пленных, брали их в круговое оцепление, называемое „венком“ (corona). (5) Но Марк Катон в книге под названием „О военном деле“ подтверждает, что верно скорее то, что я сказал выше.

Вот слова Катона: „Чтобы народ шел скорее по собственной воле, возложив венок, возносить молитву за счастливо законченную войну, чем после поражения отправляться увенчанным на продажу“. [1198]

Достойный упоминания рассказ об актере Поле

(1) Был в Греции прославленный актер, превосходивший других мимикой, звучностью голоса и красотой; (2) звали его, как говорят, Пол; [1199] трагедии знаменитых поэтов он представлял умело и изящно. (3) Этот Пол потерял горячо любимого сына. (4) Поскольку казалось, что он достаточно погоревал над своей утратой, он вернулся к занятию искусством. (5) В это время, представляя в Афинах „Электру“ Софокла, он должен был нести урну, в которой якобы помещался прах Ореста. (6) Сцена пьесы была задумана так, чтобы Электра, неся мнимые останки брата, скорбела и плакала, считая его погибшим. [1200] (7) И вот Пол, облаченный в траурные одежды Электры, принес урну с прахом из могилы сына и, обняв [ее], словно [урну] Ореста, наполнил все не притворством и подражанием, но скорбью и подлинными рыданиями и вздохами. (8) Таким образом, когда казалось, что играется пьеса, было представлено настоящее горе.

О том, что Аристотель написал о природном недостатке некоторых чувств

(1) Некоторые животные лишены того или иного из тех пяти чувств, которыми природа наделила живые существа, а именно: зрение, слух, вкус, осязание и обоняние, называемые по-гречески αι̉σθήσεις, [1201] и рождаются либо от природы слепыми, либо без обоняния, либо глухими. (2) Однако Аристотель говорит, что ни одно животное не рождается лишенным вкуса или осязания. [1202]

(3) Вот слова из его книги под названием „О памяти“: „Осязание и вкус имеют все, за исключением разве лишь какого-нибудь недоразвитого животного“. [1203]

Следует ли [слово] affatim (вдоволь) произносить с острым ударением на первом слоге, как admodum (достаточно); а также некоторые довольно тщательные изыскания в отношении ударений в других словах

(1) Поэт Анниан, [1204] наряду с красотами словесного дарования, был необыкновенно сведущ в литературных древностях и изысканиях, и изъяснялся с какой-то удивительной и утонченной приятностью. (2) Он произносил affatim (вдоволь) как admodum (достаточно), с ударением на первом, а не на втором слоге, и полагал, что именно так говорили древние. (3) Ведь так, по его словам, читал следующие строки из „Шкатулки“ Плавта, [1205] как он слышал, грамматик Проб: [1206]

Potine tu homo facinus facere strenum? — aliorumaffatim est,Qui faciant; sane ego me nolo fortem perhiberi virum.(- Эй ты, малый! Можешь смелый совершить поступок?— Нет, и других на это хватит (affatim),не хочу я храбрым слыть). [1207]

(4) Он также говорил, что причина такой [постановки] ударения в том, что affatim (вдоволь) представляет собой не две [отдельные] части одного выражения, но обе части слились в одно слово, [1208] подобно тому как в exadversum (напротив) следует, как он полагал, делать ударение на втором слоге, потому что это уже одна, а не две части речи; [1209] и утверждал, что приведенные ниже стихи Теренция следует читать следующим образом: