Коллектив авторов - 100 великих украинцев

Но разве автор «Конармии» и «Одесских рассказов» не намеренно создает у читателя впечатление, что он «не осмеливается» быть романтиком до конца? Именно так вопрос ставили уже первые критики Бабеля. По-своему ответил на него в начале 1920-х гг. В. Шкловский: «Умный Бабель умеет своевременной иронией оправдать красивость своих слов. Без этого было бы стыдно читать». С исторической дистанции хорошо видим: то, что современникам казалось «умной иронией» и «очкастым юмором Бабеля», правильнее было бы соотносить с так называемой романтической иронией, то есть объективной иронией жизни, как ее понимает писатель-романтик.

Прекрасно видя самодостаточность своих рассказов и стремясь к ней всеми доступными ему средствами, Бабель на протяжении всего своего писательского пути создает циклы. Так, в 1931 г. он пишет рассказы «В подвале» и «Пробуждение», публикуя их в журналах с подзаголовком: «Из книги „История моей голубятни“». Уже после смерти Бабеля увидел свет написанный в 1934 году «Фроим Грач», относящийся к циклу «Одесские рассказы». В том же 1934 году Бабель издает сборник «Рассказы», в который вошли все его основные произведения, включая пьесу «Падение».

Написанная в 1926 г., эта пьеса завершала цикл, хотя посвящена она предыстории Бени Крика и тому, как закатилась звезда Менделя Крика, — того самого, что слыл среди биндюжников грубияном. О том, как «делалась» пьеса, узнаем из писем Бабеля к Т. Ивановой. «Живу в совхозе за 40 верст от Киева, неподалеку от станции Ворзель, — пишет он 19 августа 1926 г. — Хотя надежды мои относительно лошадей и тишины оказались напрасными, но думаю, что смогу здесь поработать». Уже 26 августа он сообщает: «В Ворзеле за 9 дней я написал пьесу. Это значит, что за девять дней жизни в условиях, которые я выбрал, я успел больше, чем за полтора года. Этот опыт окончательно убедил меня в том, что я себя знаю больше, чем кто-либо. На меня возложена большая ответственность. Я должен сделать все, чтобы иметь возможность нести эту ответственность».

Дав пьесе время «отлежаться» (для Бабеля это означало мучительно отвергать все новые и новые варианты), 25 марта 1927 г. он представляет ее в своеобразном моноспектакле в Киевском домкомпросе. В киевских газетах появились первые рецензии на пьесу Бабеля. «Пьеса звучит пламенно», — говорится в одной из них, что, пожалуй, в равной мере относится как к манере письма, так и к манере авторского исполнения. Но наряду с комплиментами Бабелю — мастеру художественного письма и художественного чтения — первые (киевские) критики высказали характерные для тех времен замечания, которые в следующем году, после постановок пьесы в Москве и Одессе, подхватят московские критики. Но тогда уже они прозвучат как приговор пьесе: «…сейчас нужны вещи, связанные с нашей эпохой, или по крайней мере стоящие в ней одной ногой. В отсутствии этой неопровержимой необходимости — главный грех пьесы Бабеля… В таком понимании нужно выровнять путь Бабеля, и тогда его отличный и первоклассный талант станет по-настоящему неоспорим».

Наивных своих критиков, веривших в возможность «выровнять путь», отделив его от «таланта», наверное, и вспоминал Бабель, когда писал один из поздних своих рассказов — «Фроим Грач». В этом произведении одесский чекист Владислав Симен, приехавший из Москвы, приказывает схватить и расстрелять «истинного главаря тысяч одесских воров», Фроима Грача, который сам пришел к нему откровенно поговорить, как когда-то Беня Крик с приставом в рассказе «Новый веник». Фроима расстреливали два красноармейца. Один из них был в восторге: «В нем десять зарядов сидит, а он все лезет…» Другой упорно твердит: «У меня они все одинакие, все на одно лицо, я их не разбираю…» Этот «сухарь», возможно, лирик в душе, не может убивать людей, он предпочитает расстреливать «одинаковых» врагов.

Еще более интересен разговор, состоявшийся после расстрела Фроима Грача между руководителем чекистов и следователем Боровым: «Симен подошел к нему после собрания и взял за руку.

— Ты сердишься на меня, я знаю, — сказал он, — но только мы власть, Саша, мы — государственная власть, это надо помнить…

— Я не сержусь, — ответил Боровой и отвернулся, — вы не одессит, вы не можете этого знать, здесь целая история с этим стариком…

Они сели рядом, председатель, которому исполнилось двадцать три года, со своим подчиненным. Симен держал руку Борового в своей руке и пожимал ее.

— Ответь мне как чекист, — сказал он после молчания, — ответь мне как революционер — зачем нужен этот человек в будущем обществе?

— Не знаю, — Боровой не двигался и смотрел прямо перед собой, — наверное, не нужен…»

До 1934 года, когда был написан это рассказ, миллионы «одинаковых» людей уже были ликвидированы «как класс». И хотя пламенные гуманисты продолжали твердить о любви к человеку, теперь они все больше хотели любить одного человека.

В том же 1934 году участники Съезда писателей горячо приветствовали Горького, против чего Алексей Максимович долго и гневно протестовал, подчеркивая опасность для народа культа одной личности. Эту тему в своем выступлении на съезде подхватил Бабель: «Иногда вдруг какой-нибудь человек — в сущности, глубоко хмурая личность — зарядит о своей радости, начнет талдычить и нудить, противно смотреть на тех, кто радуется. Этот человек становится еще страшнее, когда испытает потребность признаться в любви (смех). Нестерпимо громко говорят у нас о любви… Если так и дальше будет продолжаться, у нас скоро будут признаваться в любви через рупор, как судьи на футбольных матчах, и дошло уже до того, что объекты любви начинают протестовать, вот как Горький вчера».

«Учитель всех народов», «великий и мудрый» Иосиф Сталин не стал, как Горький, протестовать, но критики «Культа» не спустил никому. В приговоре по делу «члена шпионской троцкистской группы» Бабеля не забыли вспомнить и о творчестве «шпиона»: «описал все жестокости и нескладности гражданской войны, подчеркнув изображение только кричащих и резких эпизодов». Но когда через пятнадцать лет судили уже тех, кто сфабриковал «дело Бабеля», на вопрос судьи: «Вы прочитали хоть одну его строку?» — они отвечали: «Зачем?» Пожалуй, правы были критики 20–30-х: далеко не все читатели тех лет ощутили «бесспорную необходимость» книжек Бабеля.

И только в наши дни мы осознали, что произведения Бабеля нам очень нужны. Они учат думать, отстаивать собственное мнение, помогают различать правду и ложь о гражданской войне. И их нужно издавать оптимальными тиражами.

Теперь уже точно установлено: Бабель умер не от «паралича сердца». 17 марта 1940 года, в неполные 46 лет, он был расстрелян. Жена писателя А. Н. Пирожкова добилась реабилитации мужа еще в декабре 1954-го. Ни трусливая расправа, ни инсинуации вокруг имени писателя, цинично сочиненные в лабиринтах управленческих коридоров, ни сверхнадежные спецхраны не смогли умертвить жизнестойкое творчество Бабеля. И мы уверены, что люди, совсем недавно узнавшие об ужасных днях 29–31 мая 1939 года, когда трое суток подряд в сталинских казематах пытали автора «Конармии», будут читать и перечитывать высокую бабелевскую прозу.

Анна Ахматова

(1889–1966)

поэтесса

Настоящая фамилия Анны Андреевны Ахматовой — Горенко, по первому мужу — Гумилева.

Ахматова сердилась, когда ее называли «поэтессой». Она была Поэтом — даже в прозе. «У каждого поэта своя трагедия. Иначе он не поэт. Меня — не знают», — вырвалось однажды с ее уст.

В день летнего солнцестояния на Большом Фонтане под Одессой в семье отставного капитана второго ранга, инженера-механика Андрея Антоновича Горенко родился третий ребенок. Анна была средней среди братьев и сестер (Инна и Андрей появились раньше, Ирина, Ия и Виктор — позже нее). Дача Саракини на 11-й станции Большого Фонтана, откуда «годовалым ребенком я была перевезена на север — в Царское Село», — отзовется в самом, пожалуй, запрещенном ахматовском произведении — «Реквием».

Род Горенко — из казачьей старшины. Потомственное дворянство получил Антон Андреевич Горенко, защитник Севастополя, военный моряк, женившийся на крымчанке полугреческого происхождения. Предки ее по семейному преданию были корсарами. Ахматовский нос с горбинкой — от бабушки-гречанки. Имя Анна девочка получила по желанию матери, Инны Эразмовны Стоговой, в честь евангельской пророчицы, а также в честь бабушки Анны Егоровны Стоговой, урожденной Мотовиловой. Псевдоним — Анна Ахматова возник благодаря прабабушке Прасковье Федосеевне Мотовиловой, урожденной Ахматовой, ведущей свой род от ордынского хана Ахмата, о котором писал Н. Карамзин. Стоговы — из новгородских бояр, были в родстве с Денисом Давыдовым, с первой русской поэтессой Анной Буниной и писательницей Елизаветой Ахматовой.